Костры — Сергей Обрадович

— 1 —

В дверь постучали.
Вечер был. Как птица загнанная,
За окном метель,
Неистово крича, теряя перья,
Взлетала, падала и вновь взлетала,
Не в силах сбросить тяготу земли.

В дверь постучали.
И, вьюгу закрутив у ног,
Вошел сосед — сердечный зубоскал,
Отчаянный гуляка и литейщик.

Заиндевелый сбросил полушубок,
С усов сорвал смешные леденцы,
Пожал мою протянутую руку,
Присел к печурке и цигарку
Стал свертывать — все так же молча,
тихо…
Тугие, обмороженные пальцы,
Махорку рассыпая и дрожа,
К огню задумчиво тянулись…

Он необычен был,
Он темен был и хмур…

Мы вместе с ним гоняли голубей,
Играли в бабки, бились в кровь и в
доску,
У вала городского, как цыплят,
Румяную гоняя знать.

Ровесники, в пятнадцать лет
На баррикады Пресни и Плющихи,
Через картечь и ночь,
Под гром багровый,
Отцам носили кашу и патроны
И вместе стали у станка.

И даже смерч войны,
над этой дружбой взвыв,
Не разметал ее, как перекати-поле,
Не задушил, не смял:
В снегах Карпат,
В топях Полесья, в бурях Эрзерума,
Песками Туркестана — рядом шли
Мечтатель-песенник и этот балагур.

Он необычен был,
Он темен был и хмур…

Мы голодали, мерзли; смерть встречая,
За каждую соломинку,
За каждый выступ жизни
Цеплялись холодеющей рукой, —

И вновь и вновь
Сопутствовала песня мне,
А на губах у друга
Кипела шуточка и брызгал смех.

Но поступь ли не в лад?
Иль тупиком дорога?
Иль выцвели глаза его?.. — на мир
По-разному взглянули мы однажды.

С тех пор
Не в дружбу дружба: гарь, чертополох;
Насвистывая «яблочко», порой
Над песнею моею зубоскалил;
Какую-то обиду затаив,
Не верил он в литье свое, не верил
В краснознаменный цех литейный,
Соратников угрюмо сторонясь.

Как птица загнанная,
За окном метель,
Неистово крича, теряя перья,
Взлетала, падала и вновь взлетала,
Не в силах сбросить тяготу земли.

Он необычен был…
И вот в чаду махорки,
Откашливаясь хрипло, нудно, тяжко,
Он вымолвил одно, одно лишь слово
О том,
Что мраком кроет солнце, косит цвет,
Что валит с ног зверье, бьет птицу на
лету.
Что леденит поток, сметает города,
Что нас роднит с землей —
И прошептал второе слово —
Ленин…

И в тишине заплакала беззвучно,
Твердя иное, маленькое имя,
Склоняясь над шитьем, жена:
Пять лет,
Пять долгих лет
Не позабыть ей сына,
Чье тельце хрупкое не вынесло похода
Истории
И затерялось
На кладбище на городском.

И в тишине печурка, пламенея,
Рыча, как зверь на привязи, рвалась
И скалила клыки (огонь
Мелькал в железном поддувале).

Как птица пойманная,
За окном метель,
Неистово крича, теряя перья,
Металась по дорогам, билась в стены
В тревожных поисках простора и покоя.

— 2 —

Костры на площади дымились. Головней
Дымящейся скатилось с крыши солнце,
И тихая, над сутолокой этажей,
Как на трибуну темную, бледнея,
Взошла луна.

Дыханье комкая, мороз,
Как льдина, в горле вяз, вползал
Гадюкою в прорехи и хрустел
Стеклом рассыпчатым под сапогом.

За рядом ряд:
Литейщик, я, жена,

Шахтер Донбасса, металлист Урала,
Текстильщица, строитель, бородач,
Крестьянин и в строю профессий —
С героями своих поэм — поэт.

Порою, тяжко содрогаясь,
Земля вздыхала (мерзлый грунт взрывая,
Могилу рыли у Кремля).

С балкона магний вспыхивал;
тогда
Из мглы вдруг выступали толпы,
Конь прочь шарахался, качались стены,
И в облаках испарины и дыма
Казалось все таким необычайным.

Мы шли…
И вот в настороженной тишине,
Костром огромным полыхая и звуча,
Затрепетал вдруг замкнутый простор,
Вокруг вздымались, тлея,
Обугленные колонны. И оркестр
У изголовья бился (никли
Флейт руки тонкие). Но тих
Был гроб вождя.

Вождь неподвижен был,
Как будто слушал рапорт стран,
Как будто диктовал приказ.
Был неподвижен
Почетный караул большевиков.

Тогда, на костылях шатаясь, инвалид
Снял ордена и положил у гроба.
Быть может, в этот миг пред ним
Прошли походы, штурмы, мятежи,
Где дымным ртом в упор прицелу и штыку
Кричал: «Да здравствует…» — и где
шутя
Он панибратствовал со смертью, — здесь
Ломало судорогой губы и дрожала
Рука краснознаменца.

И слепец
Вдруг вышел из толпы. Он голову
склонил,
Он слушал тишину, дыханье затаив;
И, мучаясь, всю тяжесть слепоты
Впервые в этот час познав,
Он раздирал рубцы сожженных газом глаз,
Чтоб увидать того,
Кто миру взор открыл.

И мать над гробом подняла ребенка:
«Запомни!..» И дитя
Навек запоминало это ложе,
Безмолвие вождя, и полчище у гроба,
И траура простертое крыло,
И пламя негасимое знамен…

И в этот миг вдруг жаркая рука
В моей руке, как встарь, затрепетала.

— 3 —

В молчании суровом
Мы шли предместьем. Над заводом
Сталелитейным извивался дым.

Мороз крепчал. И звезды осыпались,
Лохматые, как иней с темных веток.
Мы шли в молчанье. Но во мне
Звучало, не стихая, слово клятвы.

Клялись: в труде, в бою хранить
единство,
Под знаменем Советов до конца
Свершить заветы Ленина
И свой
И новый мир построить на земле…

Мороз крепчал. А в небе над Москвой
Пылало зарево: костры не угасали…

И в этот вечер, над шитьем склоняясь,
Жена не вспомнила о сыне,
Об одиночестве и о могиле,
Что затерялась в тесноте печальной
На кладбище на городском.

Глаза ее сияли. Полночь
Уже была. Но мир передо мной светлел,
Я различал шаги,
Я песню слышал вновь,
Я чувствовал пожатье
Рук дружбы и любви.

Сергей Александрович Обрадович, 1930 год