Лучшие стихи Риммы Казаковой

Римма Казакова — советская поэтесса, переводчица, автор многих популярных песен. Представляем вашему вниманию лучшие стихи Риммы Казаковой.

Ты меня любишь

Ты меня любишь, яростно, гордо, ласково.
Птицей парящей небо судьбы распластано.
Ты меня любишь. Болью моей испытана.
Знаю, не бросишь и не предашь под пытками.

Ты меня любишь.
Лепишь, творишь, малюешь!
О, это чудо!
Ты меня любишь…

Ночью дневною тихо придёшь, разденешься.
Узнан не мною вечный сюжет роденовский.
Я подчиняюсь. Радость непобедимая
Жить в поцелуе, как существо единое.

Ты меня любишь и на коне и в рубище.
Так полюбил я, что меня просто любишь ты.
Я забываюсь, я говорю: «Прости, прощай!»
Но без тебя я вечною гордой мукой стал.

Ты меня любишь.
Лепишь, творишь, малюешь!
О, это чудо!
Ты меня любишь…

*****

Мне говорила красивая женщина

Мне говорила красивая женщина:
«Я не грущу, не ропщу.
Всё, словно в шахматах, строго расчерчено,
и ничего не хочу.
В памяти — отблеск далёкого пламени:
детство, дороги, костры…
Не изменить этих праведных, правильных
правил старинной игры!
Всё же запутанно, всё же стреноженно —
чёрточка в чертеже, —
жду я чего-то светло и встревоженно
и безнадёжно уже.
Вырваться, выбраться, взвиться бы птицею
жизнь на себе испытать…
Всё репетиции, всё репетиции,
ну а когда же спектакль?!»
…Что я могла ей ответить на это?
Было в вопросе больше ответа,
чем всё, что знаю пока.
Сузились, словно от яркого света,
два моих тёмных зрачка.

1971 год

*****

Быть женщиной — что это значит?

Быть женщиной — что это значит?
Какою тайною владеть?
Вот женщина. Но ты незрячий.
Тебе её не разглядеть.
Вот женщина. Но ты незрячий.
Ни в чём не виноват, незряч!
А женщина себя назначит,
как хворому лекарство — врач.
И если женщина приходит,
себе единственно верна,
она приходит — как проходит
чума, блокада и война.
И если женщина приходит
и о себе заводит речь,
она, как провод, ток проводит,
чтоб над тобою свет зажечь.
И если женщина приходит,
чтоб оторвать тебя от дел,
она тебя к тебе приводит.
О, как ты этого хотел!
Но если женщина уходит,
побито голову неся,
то всё равно с собой уводит
бесповоротно всё и вся.
И ты, тот, истинный, тот, лучший,
ты тоже — там, в том далеке,
зажат, как бесполезный ключик,
в её печальном кулачке.
Она в улыбку слёзы спрячет,
переиначит правду в ложь…
Как счастлив ты, что ты незрячий
и что потери не поймёшь.

1972 год

*****

Становлюсь я спокойной

Становлюсь я спокойной.
А это ли просто?

…Мне всегда не хватало
баскетбольного роста.

Не хватало косы.
Не хватало красы.
Не хватало
на кофточки и на часы.

Не хватало товарища,
чтоб провожал,
чтоб в подъезде
за варежку
подержал.

Долго замуж не брали —
не хватало загадочности.
Брать не брали,
а врали
о морали,
порядочности.

Мне о радости
радио
звонко болтало,
лопотало…
А мне всё равно
не хватало.

Не хватало мне марта,
потеплевшего тало,
доброты и доверия
мне не хватало.

Не хватало,
как влаги земле обожжённой,
не хватало мне
истины обнажённой.

О, бездарный разлад
между делом и словом!
Ты, разлад, как разврат:
с кем повёлся — тот сломан.
Рубишь грубо, под корень.
Сколько душ ты повыбил!

Становлюсь я спокойной —
я сделала выбор.
Стал рассветом рассвет,
а закат стал закатом…
Наши души ничто
не расщепит, как атом.

1962 год

*****

Был день прозрачен и просторен

Был день прозрачен и просторен
и окроплён пыльцой зари,
как дом, что из стекла построен
с металлом синим изнутри.

Велик был неправдоподобно,
всем славен и ничем не плох!
Всё проживалось в нём подробно:
и каждый шаг, и каждый вздох.

Блестели облака, как блюдца,
ласкало солнце и в тени,
и я жила — как слёзы льются,
когда от радости они.

Красноречивая, немая,
земля была моя, моя!
И, ничего не понимая,
«За что?» — всё спрашивала я.

За что такое настроенье,
за что минуты так легли —
в невероятность наслоенья
надежд, отваги и любви?

За что мне взгляд, что так коричнев
и зелен, как лесной ручей,
за что мне никаких количеств,
а только качества речей?

Всей неуверенностью женской
я вопрошала свет и тень:
каким трудом, какою жертвой
я заслужила этот день?

Спасибо всем минутам боли,
преодолённым вдалеке,
за это чудо голубое,
за это солнце на щеке,

за то, что горечью вчерашней
распорядилась, как хочу,
и что потом ещё бесстрашней
за каждый праздник заплачу.

Я полюбила быт за то

Я полюбила быт за то,
что он наш общий быт,
что у меня твоё пальто
на вешалке висит.

За тесноту, за тарарам,
где всё же мы в тепле,
за то, что кофе по утрам
варю лишь я тебе.

За то, что хлеб или цветы, —
привыкла я с трудом! —
приносишь вечером и ты,
как птица в клюве, в дом.

Пускай нас заедает быт,
пускай сожрёт нас, пусть, —
тот, где в твоих ладонях спит
мой очумелый пульс.

Тот, где до нас нет дела всем,
где нет особых вех,
где по-московски ровно в семь
он будит нас для всех.

1980 год

*****

Отечество, работа и любовь

Отечество, работа и любовь —
вот для чего и надобно родиться,
вот три сосны, в которых — заблудиться
и, отыскавшись, — заблудиться вновь.

1974 год

*****

Люби меня

Люби меня!
Застенчиво,
боязно люби,
словно мы повенчаны
богом и людьми…

Люби меня уверенно,
чини разбой —
схвачена, уведена,
украдена тобой!

Люби меня бесстрашно,
грубо, зло.
Крути меня бесстрастно,
как весло…

Люби меня по-отчески,
воспитывай, лепи, —
как в хорошем очерке,
правильно люби…

Люби совсем неправильно,
непедагогично,
нецеленаправленно,
нелогично…

Люби дремуче, вечно,
противоречиво…
Буду эхом, вещью,
судомойкой, чтивом,

подушкой под локоть,
скамейкой в тени…
Захотел потрогать —
руку протяни!

Буду королевой —
ниже спину, раб!
Буду каравеллой:
в море! Убран трап…

Яблонькой-дичонком
с терпкостью ветвей…
Твоей девчонкой.
Женщиной твоей.

Усмехайся тонко,
защищайся стойко,
злись,
гордись,
глупи…
Люби меня только.
Только люби!

1980 год

*****

Отголосок

…Глуха душа его, глуха,
Как ни ломись, ни грохай.
И значит, в этом нет греха,
Что и моя оглохла?

Давно оглохшие, давно
Засохшие, как прутья,
Немое, странное кино
Всё крутим, крутим, крутим.

Нема душа его, нема.
Я говорить умела,
Но рядом с нею и сама
Как камень онемела.

Забыты звуки и слова,
К тому же — как нелепо! —
Слепа душа его, слепа,
Вот и моя — ослепла.

Хочу прозреть, хочу опять
Услышать звуки речи.
Хочу сказать, хочу обнять,
Да только нечем, нечем…

Душа глуха, нема, слепа —
Печальная личина!
Но всё ещё болит слегка
И, значит, излечима.

*****

Мой рыжий, красивый сын

Мой рыжий, красивый сын,
ты красненький, словно солнышко.
Я тебя обнимаю, сонного,
а любить — ещё нету сил.

То медью, а то латунью
полыхает из-под простыночки.
И жарко моей ладони
в холодной палате простынувшей.

Ты жгуче к груди прилёг
головкой своею красною.
Тебя я, как уголёк,
с руки на руку перебрасываю.

Когда ж от щелей
в ночи
крадутся лучи по стенке,
мне кажется, что лучи
летят от твоей постельки.

А вы, мужчины, придёте —
здоровые и весёлые.
Придёте, к губам прижмёте
конвертики невесомые.

И рук, калёных морозцем,
работою огрублённых,
тельцем своим молочным
не обожжёт ребёнок.

Но благодарно сжавши
в ладонях, чёрствых, как панцирь,
худые, прозрачные наши,
лунные наши пальцы,

поймёте, какой ценой,
все муки снося покорно,
рожаем вам пацанов,
горяченьких,
как поковка!

1965 год

Я не здесь

Я не здесь.
Я там, где ты…
В парках строгие цветы.
Строгий вечер.
Строгий век.
Строгий-строгий первый снег.

В первом инее Нева.
Беспредельность. Синева.
Чьи-то окна без огня.
Чья-то первая лыжня.

Опушённые кусты.
Веток смутные кресты.
И, медвяна и седа,
вся в снежинках резеда.

Длинных теней странный пляс
и трамваев поздний лязг…
Сладко-талая вода.
Сладко-тайная беда.

Неразменчиво прямой
ты идёшь к себе домой,
на заветное крыльцо,
за запретное кольцо.

Там тебя тревожно ждут,
электричество зажгут,
на груди рассыпят смех
и с ресниц сцелуют снег…

В ваших окнах гаснет свет.
Гаснет чёткий силуэт.
Гаснет сонная волна.
Остаётся тишина.

Остаётся навсегда
в тихих блёстках резеда,
строгий вечер,
строгий век,
строгий-строгий первый снег…

1964 год

*****

Были слова, но потом, а сначала

Были слова, но потом, а сначала
Новорождённое счатье лучилось.
Смысла от вымысла не отличала.
Не замечала — не получилось.

Верилось сложно, тревожно несмело,
Нежно надежда надеждой лечилась…
Ты не сумел или я не сумела
Больше не важно — не получилось.

Нынче тебя я прощаю, отступник,
Завтра окажешь и мне эту милость.
Завтра, быть может, опомнится, стукнет
Сердце, да поздно — не получилось.

Ты за бронёю, и я уже в латах.
Церковь восторгов от нас отлучилась.
Милый, не надо, нет виноватых.
Это бывает — не получилось.

Это бывает, это бывает…
Как я убийственно обучилась,
Что и любовь — и любовь — убивает.
Милый, воскресни! Не получилось.

*****

Из первых книг, из первых книг

Из первых книг, из первых книг,
которых позабыть не смею,
училась думать напрямик
и по-другому не сумею.

Из первых рук, из первых рук
я получила жизнь, как глобус,
где круг зачёркивает круг
и рядом с тишиною — пропасть.

Из первых губ, из первых губ
я поняла любви всесильность.
Был кто-то груб, а кто-то глуп,
но я — не с ними, с ней носилась!

Как скрытый смысл, как хитрый лаз,
как зверь, что взаперти томится,
во всём таится Первый Раз —
и в нас до времени таится.

Но хоть чуть-чуть очнётся вдруг,
живём — как истинно живые:
из первых книг, из первых рук,
из самых первых губ, впервые.

1972 год

*****

Я похожа на землю

Я похожа на землю,
что была в запустенье веками.
Небеса очень туго,
очень трудно ко мне привыкали.
Меня ливнями било,
меня солнцем насквозь прожигало.
Время тяжестью всей,
словно войско, по мне прошагало.
Но за то, что я в небо
тянулась упрямо и верно,
полюбили меня
и дожди и бродячие ветры.
Полюбили меня —
так, что бедное стало богатым, —
и пустили меня
по равнинам своим непокатым.
Я иду и не гнусь —
надо мной моё прежнее небо!
Я пою и смеюсь,
где другие беспомощно немы.
Я иду и не гнусь —
подо мной мои прежние травы…
Ничего не боюсь.
Мне на это подарено право.
Я своя у берёзок,
у стогов и насмешливых речек.
Все обиды мои
подорожники пыльные лечат.
Мне не надо просить
ни ночлега, ни хлеба, ни света, —
я своя у своих
перелесков, затонов и веток.
А случится беда —
я шагну, назову своё имя…
Я своя у своих.
Меня каждое дерево примет.

1960 год

*****

Постарею, побелею

Постарею, побелею,
как земля зимой.
Я тобой переболею,
ненаглядный мой.

Я тобой перетоскую,
переворошу,
по тебе перетолкую,
что в себе ношу.

До небес и бездн достану,
время торопя.
И совсем твоею стану —
только без тебя.

Мой товарищ стародавний,
суд мой и судьба,
я тобой перестрадаю,
чтоб найти себя.

Я рискну ходить по краю
в огненном краю.
Я тобой переиграю
молодость свою.

Переходы, перегрузки,
долгий путь домой…
Вспоминай меня без грусти,
ненаглядный мой.

1970 год

*****

На фотографии в газете

На фотографии в газете
нечетко изображены
бойцы, еще почти что дети,
герои мировой войны.
Они снимались перед боем —
в обнимку, четверо у рва.
И было небо голубое,
была зеленая трава.

Никто не знает их фамилий,
о них ни песен нет, ни книг.
Здесь чей-то сын и чей-то милый
и чей-то первый ученик.
Они легли на поле боя,-
жить начинавшие едва.
И было небо голубое,
была зеленая трава.

Забыть тот горький год неблизкий
мы никогда бы не смогли.
По всей России обелиски,
как души, рвутся из земли.
…Они прикрыли жизнь собою,-
жить начинавшие едва,
чтоб было небо голубое,
была зеленая трава.

Писатели, спасатели

Писатели,
спасатели, —
вот тем и хороши, —
сказители,
сказатели,
касатели души.

Как пламя согревальное
в яранге ледяной,
горит душа реальная
за каждою стеной.

Гриппозная,
нервозная,
стервозная,
а всё ж —
врачом через морозную
тайгу —
ты к ней идёшь.

Болит душа невидимо.
Попробуй, боль поправ,
поправить необидимо,
как правит костоправ.

Как трудно с ним, трагическим,
неловким, словно лом,
тончайшим, хирургическим,
капризным ремеслом.

Чертовская работочка:
тут вопли, там хула…
Но первый крик ребёночка —
святая похвала.

На то мы руки пачкаем,
скорбим при ночнике,
чтоб шевельнул он пальчиком
на розовой ноге.

*****

Россию делает берёза

Россию делает берёза.
Смотрю спокойно и тверёзо,
ещё не зная отчего,
на лес с лиловинкою утра,
на то, как тоненько и мудро
берёза врезана в него.

Она бела ничуть не чинно,
и это главная причина
поверить нашему родству.
И я живу не оробело,
а, как берёза, чёрно-бело,
хотя и набело живу.

В ней есть прозрачность и безбрежность,
и эта праведная грешность,
и чистота — из грешной тьмы, —
которая всегда основа
всего людского и лесного,
всего, что — жизнь, Россия, мы.

Берёзу, как букварь, читаю,
стою, и полосы считаю,
и благодарности полна
за то, что серебром чернёным
из лип, еловых лап, черёмух,
как в ночь луна, горит она.

Ах ты, простуха, ах, присуха!
Боюсь не тяжкого проступка,
боюсь, а что, как, отличив
от тех, от свойских, не накажут
меня берёзовою кашей,
от этой чести отлучив…

А что, как смури не развеет
берёзовый горячий веник,
в парилке шпаря по спине…
Люби меня, моя Россия.
Лупи меня, моя Россия,
да только помни обо мне!

А я-то помню, хоть неброска
ты, моя белая берёзка,
что насмерть нас с тобой свело.
И чем там душу ни корябай,
как детство, курочкою рябой,
ты — всё, что свято и светло.

1968 год

*****

Любить Россию нелегко

Любить Россию нелегко,
она — в ухабах и траншеях
и в запахах боёв прошедших,
как там война ни далеко.

Но, хоть воздастся, может быть,
любовью за любовь едва ли,
безмерная, как эти дали,
не устаёт душа любить.

Страна, как истина, одна, —
она не станет посторонней,
и благостней, и проторённей
тебе дорога не нужна.

И затеряться страха нет,
как незаметная песчинка,
в глубинке города, починка,
села, разъезда, вёрст и лет.

Отчизны мёд и молоко
любую горечь пересилят.
И сладостно — любить Россию,
хотя любить и нелегко.

1980 год

*****

Дураки

Живут на свете дураки:
На бочку мёда — дёгтя ложка.
Им, дуракам, всё не с руки
Стать поумнее, хоть немножко.

Дурак — он как Иван-дурак,
Всех кормит, обо всех хлопочет.
Дурак — он тянет, как бурлак.
Дурак во всём — чернорабочий.

Все спят — он, дурень, начеку.
Куда-то мчит, за что-то бьётся…
А достаётся дураку —
Как никому не достаётся!

То по-дурацки он влюблён,
Так беззащитно, без опаски,
То по-дурацки робок он,
То откровенен по-дурацки.

Не изворотлив, не хитёр, —
Твердя, что вертится планета,
Дурак восходит на костёр
И, как дурак, кричит про это!

Живут на свете дураки,
Идут-бредут в своих веригах,
Невероятно далеки
От разных умников великих.

Но умники за их спиной
гогочут… — Видели растяпу?
Дурак, весь век с одной женой!
— Дурак, не может сунуть в лапу!

— Дурак, на вдовушке женат
И кормит целую ораву!…
Пусть умники меня простят —
Мне больше дураки по нраву.

Я и сама ещё пока
Себя с их племенем сверяю.
И думаю, что дурака
Я этим делом не сваляю.

А жизнь у каждого в руках.
Давайте честно к старту выйдем,
И кто там будет в дураках —
Увидим, умники! Увидим.

1963 год