Лучшие стихи Семёна Гудзенко

Семён Гудзенко — советский поэт, журналист, военный корреспондент. Представляем вашему вниманию лучшие стихи Семёна Гудзенко.

Я был пехотой в поле чистом

Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал бродягой-журналистом
в последний год на той войне.

В каких я странах побывал:
Считать — не сосчитать!
Какой в Берлине был привал —
Мечтать вам и мечтать!

С каким весельем я служил —
Огонь был не огонь!
С какой свободою дружил! —
Ты памяти не тронь…

Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.

*****

Перед атакой

Когда на смерть идут — поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черёд,
За мной одним идёт охота.
Будь проклят сорок первый год,
и вмёрзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведёт через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.

Бой был короткий. А потом
глушили самогонку злую,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.

Октябрь 1942 год

*****

Быть нежданным, быть незваным

Быть нежданным,
быть незваным
так хотелось!
Но меня
на разъезде безымянном
каждый день ждала родня.
И заиндевели сани,
загнанные в березняк.
Поезд шёл без расписаний —
товарняк и порожняк.
Паровоз — верблюд двугорбый —
полз, как мёртвый, под уклон.
Ехал я с пустою торбой
не на мир, не на поклон.
Ни подарков и ни писем —
ничего не вёз родне.
Слухом волчьим,
нюхом лисьим
все узнали обо мне:
то, что снова неудачи,
что покину я Москву.
То, что у НН на даче
я за сторожа живу,
что в любовных и журнальных
и в других моих делах
после всех удач начальных
только «эх» и только «ах».
Но когда дымиться трубы
перестали,
и когда
потянулись руки, губы —
всё исчезло без следа.
Только слёзы и объятья,
да племянники галдят.
Всё, как прежде:
и опять я
просто отпускной солдат.

1946 год

*****

Надпись на камне

У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.

Ни крестов, ни цветов,
не полощутся флаги.
Серебрится кусок
алюминьевой фляги,
и подсумок пустой,
и осколок гранаты —
неразлучны они
даже с мертвым солдатом.

Ты подумай о нем,
молодом и веселом.
В сорок первом
окончил он
среднюю школу.

У него на груди
под рубахой хранится
фотокарточка той,
что жила за Царицей.

…У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.

Он живым завещал
город выстроить снова
здесь, где он защищал
наше дело и слово.

Пусть гранит сохранит
прямоту человека,
а стекло — чистоту
сына
трудного века.

23 июля 1943 года, Сталинград

*****

Прожили двадцать лет

Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
и видели смерть —
просто,
как видят сны.
Я всё это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
верно дружить научу, —
и пусть
не придётся ему воевать,
он будет с другом
плечо к плечу,
как мы,
по земле шагать.
Он будет знать:
последний сухарь
делится на двоих.
…Московская осень,
смоленский январь.
Нет многих уже в живых.
Ветром походов,
ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время
большой войны
мужественней сердца,
руки крепче,
весомей слова.
И многое стало ясней.
…А ты
по-прежнему не права —
я всё-таки стал нежней.

Май 1942 года

*****

Небеса

Такое небо!
Из окна
посмотришь чёрными глазами,
и выест их голубизна
и переполнит небесами.

Отвыкнуть можно от небес,
глядеть с проклятьем
и опаской,
чтоб вовремя укрыться в лес
и не погибнуть под фугаской.

И можно месяц,
можно два
под визг сирен на землю падать
и слушать,
как шумит трава
и стонет под свинцовым градом.

Я ко всему привыкнуть смог,
но только не лежать часами.
…И у расстрелянных дорог
опять любуюсь небесами.

1942 год

*****

Баллада о верности

Написано много о ревности,
о верности, о неверности.
О том, что встречаются двое,
а третий тоскует в походе.

Мы ночью ворвались в Одоев,
пути расчищая пехоте.
И, спирт разбавляя водою,
на пламя глядели устало.

(Нам все это так знакомо!..)
Но вот
на пороге
встала
хозяйка нашего дома.
Конечно,
товарищ мой срочно
был вызван в штаб к военкому.
Конечно,
как будто нарочно
одни мы остались дома.

Тяжелая доля солдаток.
Тоскою сведенное тело.
О, как мне в тот миг захотелось
не вшивым,
не бородатым,-
быть чистым,
с душистою кожей.
Быть нежным хотелось мне.
Боже!..

В ту ночь мы не ведали горя.
Шаблон:
мы одни были в мире…
Но вдруг услыхал я:
Григорий…
И тихо ответил:
Мария…

Мария!
В далеком Ишиме
ты письма читаешь губами.
Любовь —
как Сибирь — нерушима.
Но входит,
скрипя костылями,
солдат никому не знакомый,
как я здесь,
тоской опаленный.
Его
оставляешь ты дома.
И вдруг называешь:
Семеном.
Мария!
Мое это имя.
И большего знать мне не надо.
Ты письмами дышишь моими.
Я знаю.
Я верю.
Ты рядом.

1942 год

*****

Мы не от старости умрём

Мы не от старости умрём, —
от старых ран умрём.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!

В нём горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принёс сюда солдат,
вернувшийся с войны.

Он видел столько городов,
Старинных городов.
Он рассказать о них готов.
И даже спеть готов.

Так почему же он молчит?
Четвёртый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
то сапогом стучит.

А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
когда мы были там…

1946 год, Москва

*****

На снегу белизны госпитальной

На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нём, девушка,
в городе дальнем,
о своём ненаглядном, о милом не плачь.

Наклонились над ним два сапёра с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.

Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о весёлой военной судьбе.

Ты не плачь о нём,
девушка, в городе дальнем,
о своём ненаглядном, о милом не плачь.
..Одного человека не спас военврач —
он лежит на снегу белизны
госпитальной.

1945 год, Венгрия

*****

Первая смерть

Ты знаешь,
есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть
однокашника, друга…
Мы ждали разведчиков в жаркой избе,
молчали
и трубку курили по кругу.
Картошка дымилась в большом чугуне.
Я трубку набил
и подал соседу.
Ты знаешь,
есть заповедь на войне:
дождаться разведку
и вместе обедать.
«Ну, как там ребята?..
Придут ли назад?..» —
каждый из нас повторял эту фразу.
Вошёл он.
Сержанту подал автомат.
«Серёжа убит…
В голову…
Сразу…»
И если ты
на фронте дружил,
поймёшь эту правду:
я ждал, что войдёт он,
такой,
как в лесах Подмосковья жил,
всегда пулемётною лентой обмотан.

Я ждал его утром.
Шумела пурга.
Он должен прийти.
Я сварил концентраты.

Но где-то
в глубоких
смоленских снегах
замёрзшее тело
армейского брата.
Ты знаешь,
есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть…
Говорили по кругу —
и всё об одном,
ничего о себе.
Только о мести,
о мести
за друга.

1942 год

*****

Моё поколение

Нас не нужно жалеть,
ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом,
как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели
от крови и глины шинели,
на могилах у мёртвых
расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали…
Проходит четвёртая осень.
Наши матери плачут,
и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви,
не изведали счастья ремёсел,
нам досталась на долю
нелёгкая участь солдат.

У погодков моих
ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть.
А когда мы вернёмся с войны,
всё долюбим сполна
и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами
будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернётся?
Кому долюбить не придётся?
Ну, а кто в сорок первом
первою пулей сражён?
Зарыдает ровесница,
мать на пороге забьётся, —
у погодков моих
ни стихов, ни покоя, ни жён.

Кто вернётся — долюбит?
Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим,
чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье —
нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому
помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть,
ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил,
кто делился последним куском,
Тот поймёт эту правду, —
она к нам в окопы и щели
приходила поспорить
ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят,
и пусть поколения знают
эту взятую с боем
суровую правду солдат.
И твои костыли,
и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой,
где тысячи юных лежат,

это наша судьба,
это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку
и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть,
ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией
и в трудное время чисты.

А когда мы вернёмся, —
а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы,
как люди, живучи и злы, —
пусть нам пива наварят
и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых
повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги
родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем
и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернёмся
и победу штыками добудем —
всё долюбим, ровесник,
и работу найдём для себя.

1945 год

*****

Я в гарнизонном клубе за Карпатами

Я в гарнизонном клубе за Карпатами
читал об отступлении, читал
о том, как над убитыми солдатами
не ангел смерти, а комбат рыдал.

И слушали меня, как только слушают
друг друга люди взвода одного.
И я почувствовал, как между душами
сверкнула искра слова моего.

У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.

И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесённая, одна,
суровая моя и откровенная,
далёкая провинция — Война…

1947 год

*****

Память

Был мороз.
Не измеришь по Цельсию.
Плюнь — замёрзнет.
Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колёс.
Были стрелки
совсем незрячие —
ни зелёных,
ни красных огней.
Были щи ледяные.
Горячие
были схватки
за пять этих дней.

Каждый помнит по-своему, иначе,
и Сухиничи, и Думиничи,
и лесную тропу на Людиново —
обожжённое, нелюдимое.

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в берёзе забытый топор.

Вот и мне:
не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
Кажется, навсегда…

1942 год

*****

Баллада о дружбе

Так
в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так
дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так
раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.

…Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берёг.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след
в снегах простыл, —
среди запутанных лыжней
мою
всегда он находил.
Он возвращался по ночам…
Услышав скрип его сапог,
я знал —
от стужи он продрог
или
от пота он промок.
Мы нашу дружбу
берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал
и в нашем дележе
сна
и консервов на двоих
вопрос:
кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждёт его в Тюмени сын.
Ну что скажу!
Ведь на войне
я в первый раз
побрил усы.
И, видно,
жизнь ему вдвойне
дороже и нужней,
чем мне.
Час
дал на сборы капитан.
Не малый срок,
не милый срок…
Я совестью себя пытал:
решил,
что дружбу зря берёг.
Мне дьявольски хотелось жить, —
пусть даже врозь,
пусть не дружить.
Ну хорошо,
пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит
с кем-нибудь в пути
и хлеб,
и дружбу
на двоих.
И я шагнул через порог…

Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП
к рассвету.
В землянке
рассказали мне,
что по моей лыжне ушёл он.
Так это он
всю ночь
в огне
глушил их исступлённо толом!
Так это он
из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он
из всех наград
избрал одну —
любовь солдата!
Он не вернулся.
Мне в живых
считаться,
числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.

*****

Как без вести пропавших ждут

Как без вести пропавших ждут,
меня ждала жена.
То есть надежда,
то слеза
без спросу упадет.
Давно уж кончилась война,
и не моя вина,
что я в разлуке целый год,
что столько горестных забот.
. . . . . . . . . . . . . . .
Жестка больничная кровать,
жестка и холодна.
А от нее рукой подать
до светлого окна,
там за полночь не спит жена,
там стук машинки, скрип пера.
Кончай работу, спать пора,
мой друг, моя помощница,
родная полуночница.
Из-за стола неслышно встала,
сняла халат, легла в постель.
А от нее за три квартала,
а не за тридевять земель,
я, как в окопе заметенном,
своей тревоги начеку,
привыкший к неутешным стонам,
к мерцающему ночнику,
лежу, прислушиваясь к вьюге,
глаза усталые смежив,
тяжелые раскинув руки,
еще не веря в то, что жив.
Но мне домой уйти нельзя,
трудна, длинна моя дорога,
меня бы увезли друзья,
их у меня на свете много,
но не под силу всем друзьям
меня отсюда взять до срока.
Жду. Выкарабкиваюсь сам,
от счастья, как от звезд, далеко.
Но приближается оно,
когда ко мне жена приходит,
в больничный садик дочь приводит,
стучит в больничное окно.
Ее несчастье не сломило,
суровей сделало чуть-чуть.
Какая в ней таилась сила!
Мне легче с ней и этот путь.
Пусть кажешься со стороны ты
скупой на ласки, слезы, смех,-
любовь от глаз чужих укрыта,
и нежность тоже не для всех.
Но ты меня такою верой
в печальный одарила час,
что стал я мерить новой мерой
любовь и каждого из нас.
Ты облегчила мои муки,
всё вынести мне помогла.
Приблизила конец разлуки,
испепеляющей дотла.
Благословляю чистый, чудный,
душа, твой отблеск заревой,
мы чище стали в жизни трудной,
сильнее — в жизни горевой.
И все, что прожито с тобою,
все, что пришлось нам пережить,
не так-то просто гробовою
доской, родная, задушить.

Март-апрель 1952 года

*****

Смерть бойца

Хороним друга.
Мокрый снег.
Грязища.
Полуторка ползёт на тормозах.
Никак правофланговый не отыщет
песчинку в затуманенных глазах.

Торжественная музыка Шопена.
Нелютая карпатская зима.
И люди покидают постепенно
с распахнутыми окнами дома.

И тянется по улицам колонна
к окраине, до самого хребта.
Лежит он, запелёнатый в знамёна.
Откинуты в полуторке борта.

А на поляне вырыта могила,
а на поляне громыхнул салют,
а чья-то мать уже заголосила,
а письма на Урал ещё идут,
а время невоенное.
И даже
не верится, что умер человек.
Ещё не раз стоять нам без фуражек —
такой уже нелёгкий этот век.

Уходят горожане постепенно,
и женщины, вздыхая, говорят:
— Погиб герой!
В бою погиб военный!
Как им скажу,
что не убит солдат,
что трое суток в тихом лазарете
он догорал,
он угасал в ночи,
ему глаза закрыли на рассвете
бессонные, усталые врачи?

Ну как скажу, —
привыкли за три года,
что умирают русские в бою.
И не иначе!

Грустная погода.
Но запевалы вспомнили в строю
о том, как пулемётные тачанки
летали под обвалами свинца.

И снова говорили горожанки:
— Так провожают павшего бойца…

1947 год

*****

После войны

Над нами тысячи стрижат,
как оголтелые, визжат.

Как угорелые, стремглав
весь день бросаются стрижи
в заброшенные блиндажи,
в зелёную прохладу трав.

Они купаются в росе,
они росой опьянены.
По Кишинёвскому шоссе
мы возвращаемся с войны.

Вокруг трава до самых плеч,
такая, что нельзя не лечь.
Вода в ручьях на всём пути —
пригубишь и не отойти.

И по заказу старшины
то солнцепёк, то ветерок.
Мы — из Европы. Мы с войны
идём с победой на восток.
…Как сорок первый год далёк!

1945 год, Бессарабия