Лучшие стихи Веры Инбер

Вера Инбер — советская поэтесса, прозаик, переводчик, журналист. Представляем вашему вниманию лучшие стихи Веры Инбер.

Ты как солнечный свет

Шелест книжных страниц
Нам сопутствует в жизни повсюду,
От бурлящих столиц
До посёлка у тихой запруды,

От горячих низин
До просторов Полярного круга,
От кудрей до седин,
Книга — нет у нас лучшего друга.

Мы находим твой след
Даже там, где его и не ищем.
Ты, как солнечный свет,
Проникаешь в любое жилище.

Даже трудно постичь,
Сколь нужна ты порой для совета.
Сам Владимир Ильич
Над тобою сидел до рассвета.

Ты не знаешь границ,
На чужбине — и там ты как дома.
Шелест книжных страниц
Иногда сокрушительней грома…

От разрозненных литер
До слитной строки линотипа
Был, по ходу событий,
Порою набор твой рассыпан.

Но сияют слова,
Излучение их не померкло.
И опять ты жива,
Ибо светлая книга — бессмертна.

*****

Слишком быстро проходит жизнь моя

Слишком быстро проходит жизнь моя,
Редеет лесной опушкой,
И я — вот эта самая я —
Буду скоро беленькой старушкой.

И в гостиной у дочери моей Жанны,
Одетая по старинной моде,
Буду рассказывать медленно и пространно
О девятьсот семнадцатом годе.

Шумное молодое племя
Будет шептаться с моим зятем:
— Бабушка-то… в свое время
Писала стихи… еще с ятем.

По тихому-тихому переулку,
На закате, когда небо золотится,
Я буду выходить на прогулку
В теплом платке и лисицах.

Ты будешь вести меня любовно и учтиво
И скажешь: — Снова сыро. Вот горе! —
И долго мы будем глядеть с обрыва
На красные листья и синее море.

1920 год

*****

Мне не дано быть розой без шипов

Мне не дано быть розой без шипов.
В густом снопе я лишь смиренный колос,
И растворяется мой слабый голос
Среди ему подобных голосов.

Но всё же я пою по мере сил,
Без гнева, не ища заветной цели,
Чтоб после смерти ангел не спросил:
— Где ты была, когда все пели?

*****

Сыну, которого нет

(Колыбельная песня)

Ночь идёт на мягких лапах,
Дышит, как медведь.
Мальчик создан, чтобы плакать,
Мама — чтобы петь.

Отгоню я сны плохие,
Чтобы спать могли
Мальчики мои родные,
Пальчики мои.

За окошком ветер млечный,
Лунная руда,
За окном пятиконечна
Синяя звезда.

Сын окрепнет, осмелеет,
Скажет: «Ухожу».
Красный галстучек на шею
Сыну повяжу.

Шибче барабанной дроби
Побегут года;
Приминая пыль дороги,
Лягут холода.

И прилаженную долю
Вскинет, как мешок,
Сероглазый комсомолец,
На губе пушок.

А пока, ещё ни разу
Не ступив ногой,
Спи, мой мальчик сероглазый,
Зайчик дорогой…

Налепив цветные марки
Письмам на бока,
Сын мне снимки и подарки
Шлёт издалека.

Заглянул в родную гавань
И уплыл опять.
Мальчик создан, чтобы плавать,
Мама — чтобы ждать.

Вновь пройдёт годов немало…
Голова в снегу;
Сердце скажет: «Я устало,
Больше не могу».

Успокоится навеки,
И уже тогда
Весть помчится через реки,
Через города.

И, бледнея, как бумага,
Смутный, как печать,
Мальчик будет горько плакать,
Мама — будет спать.

А пока на самом деле
Всё наоборот:
Мальчик спит в своей постели.
Мама же — поёт.

И фланелевые брючки,
Первые свои,
Держат мальчикины ручки,
Пальчики мои.

1926 год

*****

Скупа в последней четверти луна

Скупа в последней четверти луна.
Встаёт неласково, зарёй гонима,
Но ни с какой луною не сравнима
Осенней звёздной ночи глубина.

Не веет ветер. Не шумит листва.
Молчание стоит, подобно зною.
От Млечного Пути кружится голова,
Как бы от бездны под ногою.

Не слышима никем, проносится звезда,
Пересекая путь земного взгляда.
И страшен звук из тёмной глуби сада,
Вещающий падение плода.

1920 год

*****

Забыла все: глаза, походку, голос

Забыла все: глаза, походку, голос,
Улыбку перед сном;
Но все еще полна любовью, точно колос
Зерном.

Но все еще клонюсь. Идущий мимо,
Пройди, уйди, не возвращайся вновь:
Еще сильна во мне, еще неодолима
Любовь.

1919 год, Одесса

*****

Такой туман упал вчера

Такой туман упал вчера,
Так волноваться море стало,
Как будто осени пора
По-настоящему настала.

А нынче свет и тишина,
Листва медлительно желтеет,
И солнце нежно, как луна,
Над садом светит, но не греет.

Так иногда для, бедных, нас
В болезни, видимо опасной,
Вдруг наступает тихий час,
Неподражаемо прекрасный.

1920 год

*****

О мальчике с веснушками

Бывают на свете
Несчастные дети.
Ребёнок — ведь он человек.
Веснушек у Боба
Ужасно как много,
И ясно, что это навек.

Ресницы и брови
Краснее моркови,
Глаза, как желток. А лицо —
Сплошная веснушка,
Как будто кукушка
Большое снесла яйцо.

Кто зло, кто без злобы
Смеётся над Бобом.
Соседская лошадь — и та,
Впрягаясь в тележку,
Скрывает усмешку
Особым движеньем хвоста.

И Боб, это зная,
Робеет, хотя и
Ни в чём остальных не глупей.
Он первый из школы
Усвоил глаголы
И нрав десятичных дробей.

Ведь как бы иначе
Решал он задачи
Для девочки с ближней скамьи
Для маленькой Дороти
С бантом на вороте,
Из строгой-престрогой семьи.

И Дороти, ради
Ответа в тетради,
Сулит ему дружбу по гроб.
Но после урока
Домой одиноко
Уходит веснушчатый Боб.

И думает: кто же
К нему расположен,
Понятно, из тех, кто не слеп.
Как выбиться в люди,
И как же он будет
Себе зарабатывать хлеб.

И, лёжа в постели,
Грустит, — неужели
Он так-таки в цирк не пойдёт,
Где звери и маги,
Которые шпаги
Глотают, как мы — бутерброд…

Но как-то на крыше
Прочёл он афиши,
Что фирме Дринкоутер и Грей
Нужны для рекламы
Мужчины и дамы
С веснушками, и поскорей.

Пришёл он последний.
Все стулья в передней —
Всё занято было сплошь, но
Напрасная проба, —
С веснушками Боба
Тягаться им было смешно.

Дринкоутер и Грей
Поглядел из дверей
На Боба и был восхищён.
Другие веснушки
Шепнули друг дружке,
Что, видно, приём прекращён.

Условия были:
Помесячно или
Полдоллара в день и еда
Из лучшей колбасной.
Спросили: «Согласны?»
И Боб им ответил, что да.

И профили Боба
По ниточке строго
В длину разделили, как флаг.
Один для контраста
Намазали пастой,
Другой же оставили так.

И стало понятно,
Что рыжие пятна
Теперь уже снега белей.
«Леченье приятно,
Образчик бесплатно
На складе Дринкоутер и Грей.

Поверьте успеху!»
И вот на потеху
Всем людям и всем лошадям,
Решимости полон,
Двухцветный пошёл он
По улицам и площадям.

Пускай посторонние
Люди и кони
Смеются. Ему нипочём.
Полдоллара — это
Такая монета,
Что в цирк он пройдёт богачом.

Но даже в столице —
Стотысячелицей —
Хотя и не часто, но ведь
Бывают же встречи
Такие, что лечь и —
Немедленно же умереть.

И Боб, как картофель
Отрезавший профиль
И на день продавший купцу,
С тактичной, хорошей
Соседскою лошадью
Встретился мордой к лицу.

И в сторону Бобью
Взглянув исподлобья,
Та лошадь заржала смеясь:
«Да это не Боб ли?»
И даже оглобли
Присели от хохота в грязь.

И Боб, уничтоженный,
Обмер до дрожи,
И профиль — не тот, а другой,
Стал розовым очень
От этой пощёчины,
Данною честной ногой.

И красный, толкая
Дома и трамваи,
Срывая с одежды плакат
С различными пломбами,
Пёстрою бомбой
Влетел он в аптекарский склад.

«Дринкоутер и Грей!
Пред лицом лошадей
Позорно порочить людей!
Мне денег не надо,
Нужна мне помада!
Прощайте, Дринкоутер и Грей.

Я вынесу стойко
Хоть голод, какой кол-
басою меня ни корми!»
И с гордой осанкой,
Без денег, но с банкой
Боб вышел и хлопнул дверьми.

Судьба — лотерея:
Дринкоутер и Грея
Скосили плохие дела,
А Бобу не цирк, а
Веснушечья стирка
Гораздо важнее была.

И с этого часа
Он староста класса,
Он ставит спектакли зимой.
И девочку Дороти,
Лучшую в городе,
Он провожает домой.

1927 год

*****

Сдаётся квартира

Однажды дала объявленье
Улитка:
«Сдаётся квартира с отдельной
Калиткой.
Покой, тишина. Огород
И гараж.
Вода. Освещение.
Первый этаж».

Едва появилось в лесу
Объявленье,
Тотчас же вокруг началось
Оживленье.
Откликнулись многие.
С вышки своей
В рабочем костюме
Сошёл муравей.

Нарядная, в перьях, явилась
Кукушка.
Амфибия (это такая
Лягушка)
Пришла с головастиком
(Юркий малыш!),
Потом прилетела
Летучая мышь.

А там и светляк —
Уже час был не ранний —
Приполз на квартирное
Это собранье,
И даже принёс, чтоб не сбиться
В ночи,
Зелёную лампочку в четверть
Свечи.

Уселись в кружок. Посредине
Улитка.
И тут началась настоящая
Пытка!
Что, дескать, и комната
Только одна.
И как это так:
Почему без окна?

«И где же вода?» —
Удивилась лягушка.
«А детская где же?» —
Спросила кукушка.
«А где освещение? —
Вспыхнул светляк. —
Я ночью гуляю,
Мне нужен маяк».

Летучая мышь
Покачала головкой:
«Мне нужен чердак,
На земле мне неловко». —
«Нам нужен подвал, —
Возразил муравей, —
Подвал или погреб
С десятком дверей».

И каждый, вернувшись
В родное жилище,
Подумал: «Второго такого
Не сыщешь!»
И даже улитка —
Ей стало свежо —
Воскликнула:
«Как у меня хорошо!»

И только кукушка,
Бездомная птица,
Попрежнему в гнёзда чужие
Стучится.
Она и к тебе постучит
В твою дверь:
«Нужна, мол, квартира!»
Но ты ей не верь.

Март 1941 года

*****

Иду на почту. Что-то я грустна

Иду на почту. Что-то я грустна.
О, просто так… Случается со мною.
Мне надобно отправить три письма:
Одно — домой, другое — деловое.
А третье отправлять я не спешу,
Я только мысленно его пишу.

Любимый мой, всё шире между нами
Быстробегущий времени поток,
Уже мелькнул и скрылся за волнами
(Ты долго мне махал им) твой платок,
И вот уже ни лоскутка, ни звука.
Всё ширится и ширится разлука.

Любовь была вот именно по гроб.
Но вздор, пустяк… и всё пошло иначе.
Так иногда в космической задаче
Допущена ошибка. Мелочь. Дробь.
И навсегда осталось неоткрытым
Движенье двух сердец по их орбитам…

Разлука затуманила черты.
Тут никакая память не поможет.
Мы не встречаемся с тобой… И всё же —
Встречаемся с тобою. Я и ты.
Так, например, однажды в ночь, зимой
По радио ты слышал голос мой.

В другой раз — вечером, весною ранней,
Над горною рекою во весь рост
Передо мною вырос на экране
Тобой недавно выстроенный мост.
И показалось мне, что страшно просто
К тебе вернуться по такому мосту.

Казалось: за рекой — рукой подать —
Пропах медовым табаком и хвоей
Твой дом… Мы снова молоды… Мы двое…
Нет. Мы стареем. Вот седая прядь…
Нет. Слишком поздно. Не хочу страданья.
Прощай, мой друг, до нового свиданья.

*****

Уже заметна воздуха прохлада

Уже заметна воздуха прохлада,
И убыль дня, и ночи рост.
Уже настало время винограда
И время падающих звёзд.

Глаза не сужены горячим светом,
Раскрыты широко, как при луне.
И кровь ровней, уже не так, как летом,
Переливается во мне.

И, важные, текут неторопливо
Слова и мысли. И душа строга,
Пустынна и просторна, точно нива,
Откуда вывезли стога.

1920 год

*****

Желтее листья. Дни короче

Желтее листья. Дни короче
(К шести часам уже темно),
И так свежи сырые ночи,
Что надо закрывать окно.

У школьников длинней уроки,
Дожди плывут косой стеной,
Лишь иногда на солнцепёке
Ещё уютно, как весной.

Готовят впрок хозяйки рьяно
Грибы и огурцы свои,
И яблоки свежо-румяны,
Как щёки милые твои.

1920 год

*****

Трамвай идёт на фронт

Холодный, цвета стали,
Суровый горизонт…
Трамвай идёт к заставе,
Трамвай идёт на фронт.
Фанера вместо стекол,
Но это ничего,
И граждане потоком
Вливаются в него.
Немолодой рабочий —
Он едет на завод,
Который дни и ночи
Оружие куёт.
Старушку убаюкал
Ритмичный шум колёс:
Она танкисту-внуку
Достала папирос.
Беседуя с сестрою
И полковым врачом,
Дружинницы — их трое —
Сидят к плечу плечом.
У пояса граната,
У пояса наган,
Высокий, бородатый —
Похоже, партизан,
Пришёл помыться в баньке,
Побыть с семьёй своей,
Принёс сынишке Саньке
Немецкий шлем-трофей —
И снова в путь-дорогу,
В дремучие снега,
Выслеживать берлогу
Жестокого врага,
Огнём своей винтовки
Вести фашистам счёт…
Мелькают остановки,
Трамвай на фронт идёт.
Везут домохозяйки
Нещедрый свой паёк,
Грудной ребёнок — в байке
Откинут уголок —
Глядит (ему всё ново).
Гляди, не забывай
Крещенья боевого, —
На фронт идёт трамвай.
Дитя! Твоя квартира
В обломках. Ты — в бою
За обновленье мира,
За будущность твою.

Ноябрь 1941 год, Ленинград

*****

Сеттер Джек

Собачье сердце устроено так:
Полюбило — значит, навек!
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек.

Как полагается, был он рыж,
По лапам оброс бахромой,
Коты и кошки окрестных крыш
Называли его чумой.

Клеёнчатый нос рылся в траве,
Вынюхивал влажный грунт;
Уши висели, как замшевые,
И каждое весило фунт.

Касательно всяких собачьих дел
Совесть была чиста.
Хозяина Джек любил и жалел,
Что нет у него хвоста.

В первый раз на аэродром
Он пришёл зимой, в снег.
Хозяин сказал: «Не теперь, потом
Полетишь и ты, Джек!»

Биплан взметнул снежную пыль,
У Джека — ноги врозь:
«Если это автомобиль,
То как же оно поднялось?»

Но тут у Джека замер дух:
Хозяин взмыл над людьми.
Джек сказал: «Одно из двух —
Останься или возьми!»

Но его хозяин всё выше лез,
Треща, как стрекоза.
Джек смотрел, и вода небес
Заливала ему глаза.

Люди, не заботясь о псе,
Возились у машин.
Джек думал: «Зачем все,
Если нужен один?»

Прошло бесконечно много лет
(По часам пятнадцать минут),
Сел в снег летучий предмет,
Хозяин был снова тут…

Пришли весною. Воздушный причал
Был бессолнечно-сер.
Хозяин надел шлем и сказал:
«Сядьте и вы, сэр!»

Джек вздохнул, почесал бок,
Сел, облизнулся, и в путь!
Взглянул вниз и больше не смог, —
Такая напала жуть.

«Земля бежит от меня так,
Будто я её съем.
Люди не крупнее собак,
А собак не видно совсем».

Хозяин смеётся. Джек смущён
И думает: «Я свинья:
Если это может он,
Значит, могу и я».

После чего спокойнее стал
И, повизгивая слегка,
Только судорожно зевал
И лаял на облака.

Солнце, скрытое до сих пор,
Согрело одно крыло.
Но почему задохнулся мотор?
Но что произошло?

Но почему земля опять
Стала так близка?
Но почему начала дрожать
Кожаная рука?

Ветер свистел, выл, сек
По полным слёз глазам.
Хозяин крикнул: «Прыгай, Джек,
Потому что… ты видишь сам!»

Но Джек, припав к нему головой
И сам дрожа весь,
Успел сказать: «Господин мой,
Я останусь здесь…»

На земле уже полумёртвый нос
Положил на труп Джек,
И люди сказали: «Был пёс,
А умер, как человек».

1925 год

*****

У первой мухи головокруженье

У первой мухи головокруженье
От длительного сна:
Она лежала зиму без движенья, —
Теперь весна.

Я говорю: — Сударыня, о небо,
Как вы бледны!
Не дать ли вам варенья, или хлеба,
Или воды?

— Благодарю, мне ничего не надо, —
Она в ответ. —
Я не больна, я просто очень рада,
Что вижу свет.

Как тяжко жить зимой на свете сиром,
Как тяжко видеть сны,
Что мухи белые владеют миром,
А мы побеждены.

Но вы смеётесь надо мной? Не надо. —
А я в ответ:
— Я не смеюсь, я просто очень рада,
Что вижу свет.

1919 год

*****

Москва в Норвегии

Облаков колорит
О зиме говорит.
Пахнет влагой и хвоей,
Как у нас под Москвою.
Мох лежит под сосной,
Как у нас под Москвой.
Всё как дома,
И очень знакомо.
Только воздух не тот,
Атмосфера не та,
И от этого люди другие,
Только люди не те, что у нас,
И на вас
Не похожи, мои дорогие.
Дорогие друзья, я писала не раз,
Что разлука — большая обуза.
Что разлука — змея.
И действительно, я
Не должна уезжать из Союза.
За границей легко только первые дни,
В магазине прилавок наряден.
(До чего хороши
Эти карандаши,
Эти перья и эти тетради!)
А какие здесь есть города! Например,
Старый Берген, который недаром
(Это скажет вам каждый порядочный гид)
Знаменит
Своим рыбным базаром.
Голубая макрель, золотая треска
На холодном рассвете багровом.
Я взглянула на рыбу —
И в сердце тоска
Вдруг впилась мне крючком рыболовным.
Я припомнила ясно: в корзине, в ведре ль,
Распластав плавников острия,
Та же белая в синих полосках макрель,
Только звали её «скумбрия».
И какая чудесная юность была
В те часы на песке под горой!
И какая огромная жизнь пролегла
Между этой и той скумбриёй!
И печаль об исчезнувшей прелести дней
Полоснула меня, как ножом.
И подумала я: «Ничего нет грустней
Одиночества за рубежом».
Только вижу: у рыбного ряда стоит,
Упершись рукавицей в бедро,
В сапогах и брезенте, назад козырёк,
Ну, точь-в-точь паренёк
Из метро.
Я невольно воскликнула: «Ах ты,
Из какой это вылез он шахты?»
Он ко мне по-норвежски (а я ни гугу),
По-иному он, вижу, не слишком.
Неужели же, думаю, я не смогу
Побеседовать с этим парнишкой?
И, доставши блокнот, так, чтоб он увидал,
На прилавке под рыбным навесом
Я рисую родимого моря овал
И пишу по-латински «Odessa».
И тогда паренёк на чужом берегу
Улыбается мне, как рыбак рыбаку.
Паренёк улыбается мне от души,
Он берёт у меня карандаш.
(До чего хороши
Эти карандаши,
Если держит их кто-нибудь наш!)
Он выводит знакомое слово «Moskwa».
И от этого слова — лучи.
(До чего хорошо, что иные слова
Даже в дальних краях горячи!)
Он приветствует в эту минуту Союз,
Он глядит хорошо и всерьёз.
И, содрав рукавицу и сбросив картуз,
Он трясёт мою руку до слёз.
Хорошо, что на грусть мы теряем права
И что, как бы он ни был далёк,
Человек с удивительным словом «Москва»
Не бывает нигде одинок.

1934 год

*****

Вполголоса

К годовщине Октября

— 1 —

Даже для самого красного слова
Не пытаюсь притворяться я.
Наша память — это суровая
Неподкупная организация.
Ведёт учёт без пера и чернила
Всему, что случилось когда-либо.
Помнит она только то, что было,
А не то, что желали бы.
Например, я хотела бы помнить о том,
Как я в Октябре защищала ревком
С револьвером в простреленной кожанке.
А я, о диван опершись локотком,
Писала стихи на Остоженке.
Я писала лирически-нежным пером.
Я дышала спокойно и ровненько,
Л вокруг, отбиваясь от юнкеров,
Исходили боями Хамовники.
Я хотела бы помнить пороховой
Дым на улице Моховой,
Возле университета.
Чуя смертный полёт свинца,
Как боец и жена бойца,
Драться за власть Советов,
Невзирая на хлипкий рост,
Ходить в разведку на Крымский мост.
Но память твердит об одном лишь:
«Ты этого, друг мой, не помнишь».
История шла по стране напрямик,
Был полон значения каждый миг,
Такое не повторится.
А я узнала об этом из книг
Или со слов очевидцев.
А я утопала во дни Октября
В словесном шитье и кройке.
Ну что же! Ошибка не только моя,
Но моей социальной прослойки.
Если б можно было, то я
Перекроила бы наново
Многие дни своего бытия
Закономерно и планово.
Чтоб раз навсегда пробиться сквозь это
Напластование фактов.
Я бы дала объявленье в газету,
Если б позволил редактор:
«Меняю уютное, светлое, тёплое,
Гармоничное прошлое с ванной —
На тесный подвал с золотушными стёклами,
На соседство гармоники пьяной.
Меняю. Душевною болью плачу».
Но каждый, конечно, в ответ: «Не хочу».

— 2 —

Пафос мне не свойствен по природе.
Буря жестов. Взвихренные волосы.
У меня, по-моему, выходит
Лучше то, что говорю вполголоса.
И сейчас средь песенного цикла,
Вызванного пафосом торжеств,
К сожаленью, слаб, как я привыкла,
Голос мой. И не широк мой жест.
Но пускай не громко, неужели
Не скажу о том, что, может быть,
Есть и у поэта достиженья,
О которых стоит говорить?
Он (поэт), который с неохотой
Оторвался от былой главы,
Он, который в дни переворота
С революциями был на «вы»,
Он, который, вырванный с размаху
Из своих ненарушимых стeн,
Был подвержен страху смерти, страху
Жизни, страху перемен, —
Он теперь, хоть он уже не молод
И осталась жизни только треть,
Меньше ощущает жизни холод
И не так боится умереть.
И ему почти уже неведом
Страх перед последнею межой.
Это есть поэтова победа
Над своей старинною душой.
И, живя и ярче и полнее,
Тот, о ком сейчас я говорю,
Это лучшее, что он имеет,
Отдаёт сегодня Октябрю.

1932 год

*****

Читателю

Читатель мой, ненадобно бояться,
Что я твой книжный шкаф обременю
Посмертными томами (штук пятнадцать),
Одетыми в тиснёную броню.

Нет. Издана не пышно, не богато,
В простой обложке серо-голубой,
То будет книжка малого формата,
Чтоб можно было брать её с собой.

Чтобы она у сердца трепетала
В кармане делового пиджака,
Чтобы её из сумки извлекала
Домохозяйки тёплая рука.

Чтоб девочка в капроновых оборках
Из-за неё бы не пошла на бал,
Чтобы студент, забывши про пятёрки,
Её во время лекции читал…

«Товарищ Инбер, — скажут педагоги, —
Невероятно! Вас не разберёшь.
Вы нарушаете регламент строгий,
Вы путаете нашу молодёжь».

Я знаю — это не педагогично,
Но знаю я и то, что сила строк
Порою может заменить (частично)
Весёлый бал и вдумчивый урок.

Теченье дня частенько нарушая
(Когда сама уйду в небытиё), —
Не умирай же, книжка небольшая,
Живи подольше, детище моё!

1963 год

*****

Пять ночей и дней

(На смерть Ленина)

И прежде чем укрыть в могиле
Навеки от живых людей,
В Колонном зале положили
Его на пять ночей и дней…

И потекли людские толпы,
Неся знамёна впереди,
Чтобы взглянуть на профиль жёлтый
И красный орден на груди.

Текли. А стужа над землёю
Такая лютая была,
Как будто он унёс с собою
Частицу нашего тепла.

И пять ночей в Москве не спали
Из-за того, что он уснул.
И был торжественно-печален
Луны почётный караул.

1924 год

*****

Мы летели в Москву

Мы летели из Рима, на закате его покидали:
Солнца огненный шар окровавил небесные дали.
Кровли Вечного Города в мареве знойном тонули,
Итальянская осень была горяча, как в июле.
Мы над Альпами плыли, над хребтами их, вечно седыми:
Путь держали на Цюрих, где должны были ночь провести мы.
Вот и Цюрих. Как тёмен, как холоден он после Рима!
Как тут рано ложатся, лишь свет кое-где на витринах.
Но чужой этот город был с именем Ленина связан.
И при мысли об этом роднее нам делался сразу.
Показались нам близкими даже уснувшие эти
Приозёрные чайки на холодном, как лёд, парапете.
Их сородичи некогда видели — в кепи, с бородкой
Человека, идущего с книгами быстрой походкой.
Говорили нам здешние книги: «Мы вправе гордиться,
Он штудировал нас, перелистывал наши страницы».
Говорили нам улицы: «Есть в переулочке узком
С краткой надписью дом: здесь жил вождь революции русской…»
Становилось всё тише в гостинице аэродромной,
Цепи гор уходили в туман панорамой огромной.
Величавые горы молчали. Но было похоже —
Говорили без слов: «Он любил нас. И мы его тоже».
В эту ночь был нам Цюрих дороже Италии дивной.
На заре нас приветствовал гул самолёта призывный.
В самолёте мы встретили алое чудо рассвета.
Мы летели в Москву, мы летели на родину света.

1960 год