Лучшие стихи Якова Княжнина

Яков Княжнин — русский поэт, писатель, драматург, член Императорской Академии Российской. Представляем вашему вниманию лучшие стихи Якова Княжнина.

Утро

Ода

Небес лазори помраченны
Румянит тихая заря;
Огнём и светом насыщенны
Кони вывозят дней царя.
Бледнеют ночи кровы темны;
Морфей во пропасти подземны
Уносит грёзы и мечты;
Главу его венчают маки,
Ему вслед идут сны и мраки
И наступают суеты.

Орёл, любимец гордый грома,
Свой к небу правит быстр полет;
Он, кажется, достигнет дома,
Отколь исходит солнца свет.
На нивах перепел стенящий,
На сучья соловей гремящий
Супруг своих к себе зовут,
Восходом солнца восхищенны.
Цветы и травы оживленны
Приятну утра росу пьют.

Пастух, подъят с утра зарею,
Младой пастушки во очах
Зря ясно, как любим он ею,
Чтоб то же видеть на лугах,
Спешит от ней… Она вздыхает,
На волю ветрам распускает
Нежнейши мягка льна власы.
Зефиры оными играют,
То прячут, то опять являют
Сокровища её красы.

Натура в ризе испещренной,
Любяща нежну простоту,
С её красой неухищренной
Свою мешает красоту.
В лугах, цветущих близко стада,
Пастушку ждёт её отрада;
С журчаньем чистого ручья
Пастух свой голос съединяет,
Цветов венками украшает
В ней прелесть жизни своея.

Среди кустов, в тени зелёной
Любовь утехам ставит трон,
От естества не удалённый
Им пишет счастие закон.
Всегда желания их с ними,
Довольны участьми своими
И только счастливы собой,
Собой вселенну заменяют,
Того блаженством не считают,
Чего им не дано судьбой.

К водам и чистым, и прозрачным
На брег, усыпанный песком,
К ловитвам тамо рыб удачным
Идёт надежда с рыбаком.
Зефиром зыблемая уда
Манит рыб жадных отовсюда,
И, тягость ощутив, рука
Весельем душу восхищает;
Дрожанью уды отвечает
Дрожанье сердца рыбака.

Почтенн питатель смертных рода
Ко жёлтым пажитям спешит;
Чтя труд его, сама природа
Согбенны класы золотит.
Он смертным жизнь с полей сбирает
И униженье презирает,
Чем пышность гордая претит
Его полезнейшей заботе;
В священной рук его работе
Блаженство мира состоит.

Как солнце из-за гор выходит
Вам, пастыри, сиять с небес,
В селеньях ваших не находит
Ни страшных горестей, ни слез.
Меж вами игры лишь и смехи
И самы чистые утехи;
Всяк час свирелей слышен глас
И видны граций нежны пляски;
Приятства ваши все без маски,
Натура гонит лесть от вас.

Но, ах! в обитель позлащенну,
Где пагуб нам течёт река,
Природу где уничиженну
Терзает гордости рука
И где величие уныло
Стенёт, само себе постыло,
Выводит скорбный день заря:
Там пений радостных не слышно,
С одра златого роскошь пышно
Встаёт, в полудни утро зря.

Лучами света устрашённый,
Скупой бледнеет на одре,
С покоем страхом разлучённый
Спешит искать души в сребре.
Страшась сокровищ похищенья,
Страшится собственна движенья.
Заклепы твёрдые открыв,
Своё он злато видит цело, —
Но время смерти уж приспело,
Всё трати, став неволей чив.

Раб счастья выю уклоняет
Пред алтарём, где истукан
Честей под игом воздыхает,
Своим величием попран,
Он в низостях так твёрд, как камень;
Он, жадности сердечной пламень
Завесой тщася льсти закрыть,
Явит в досаде смертной радость…
Несчастный! вся его в том сладость,
Что только хочет счастлив быть.

Зараз своих увялость видя,
Жена, привыкшая прельщать,
Дневного света ненавидя,
Не может горести вмещать.
Бодрит своё уныло чувство,
Рукою хитрости искусство
Ей пишет на лице красы,
Бесчиньем взор её пылает
И юношество привлекает
Губить дражайшие часы.

В сени священна правды храма
Какая скорпия ползёт?
Весов из чаши, полной срама,
Она невинных слёзы пьёт;
Законов в кривизнах вияся,
Сия змия, шипя, клубяся,
Всем очи пестротой мрачит.
То лакомство, взяв правды виды,
Во имя праздныя Фемиды
Кривыми толками звучит.

Для должности и славы мертвы,
Какие тени там сидят?
Своей прегнусной страсти жертвы
В порочном бденьи дни губят.
Фортуна, в выборах слепая,
Бумагой их судьбу бросая,
Из них невиннейших разит;
Игрою скрыв щедроты льстивы,
Как сфинкс, опустошавший Фивы,
Гаданьем к гибели манит.

Во оном сонме смертных бледных,
Друзей, ведущих вечну прю,
Себе и обществу зловредных,
Каких страшилищей я зрю?
Отчаяние там скрежещет
И ярость пылки взоры мещет,
Нет жалости и чести нет;
Корысть и алчность ими правит.
Коварство люты сети ставит
И златом к бедности влечет.

Скрывая пропасти цветами,
Се како смертные текут
К погибели, котору сами
Себе в безумии плетут!
Сребро им очи ослепляет,
Их гордость в узы уловляет;
Невольники своих страстей
Одну тень счастия хватают,
О камень ногу претыкают,
Свратясь невинности с путей.

Блажен, кто, сам собой владея,
В средине шума бурь мирских
Пристанище в себе имея,
Возможет, презирая их,
Чуждатися пороков лести.
Все мира пышны знаки чести
В очах премудрости прямой —
Прельщение умов незрелых,
Игра младенцев престарелых,
Отрада слабости одной.

1779 год

*****

Ты и Вы

Письмо к Лизе

О ты! которую теперь звать должно — Вы,
С почтеньем, с важностью, с уклонкой головы,
О прежня Лиза, Ты!.. Вы барыня уж ныне.
Скажите, так ли Вы в сей счастливы судьбине,
Котора в сорок лет Вам пышности дала,
В алмазы, в фижмы Вас, в величье убрала,
Превосходительством и знатью отягчила
И косо на меня смотреть Вас научила,
Когда на улице, звуча по мостовой,
На быстрой шестерне встречаяся со мной,
Гордяся нового родства высокой связью,
С блистающих колёс Вы брызжете мне грязью?

Сквозь чисты стёкла зря унылу красоту,
Сиянья Вашего я счастием не чту:
Превосходительство является мне Ваше
Скучнее во сто раз, а ничего не краше.

Воспомните, как Вы была лишь только Ты,
Ещё не знающа величия мечты,
На имя Лизынька мне нежно отвечала,
За пламень мой меня улыбкой награждала,
Во стройной кофточке, которой белизне
Не уступала грудь твоя, открыта мне,
И только розою одною защищенна,
Котора, розами твоими помрачненна,
Должна была моим желаньям уступать
Уста Твои и грудь прелестну целовать.

Ты помнишь: не было моей любви препоны;
Ты помнишь время то, как строгие законы
Хотели было нас с Тобою разлучить!
Но льзя ль препоною любовь остановить?
У ней препятствием лишь крылья вырастают,
Ей шутка все глаза, чем аргусы сверкают.
Воспомни время то… Сколь сладко мне оно!
Как лестницу любовь мне ставила в окно,
Которо грации с Тобою отворяли
И в сумерки меня к утехам провождали.

В восторгах наших я и Ты, забыв весь свет,
Мы думали, что нас счастливей в свете нет.
И в самом деле так: кто мог быть нас блаженней?
И чем же генерал в веселии отменней?..
Отменней?.. быть нельзя; безмерно ниже нас…
Не по природе он, по этикету Вас
Любя, нахмуряся, к Вам важно подступает,
Приятства, смехи прочь и игры отгоняет.
Бояся знатность он высоку уронить,
Он может ли Вас так, как я Тебя, любить?
Превосходительством природу задушая
И в сердце гордость он с любовию мешая,
Вас любит, помня то, что он и генерал;
А я, Тебя любя, себя позабывал.
Все были чувствия, вся мысль полна Тобою;
И весь я занят был лишь Лизою одною,
Тобою слышал всё, Тобой на всё взирал,
Тобою жил, твоим дыханием дышал,
Тобой одной во мне и сердце трепетало…
На место золотых часов оно считало
Минуты сладкие небесных тех забав,
Которы, от земли нас гнусной оторвав,
Бессмертья уделя, равняли с божествами.
Ведь боги в вечности не заняты часами.
Пристойно смертным то, чтоб время протолкать,
Его в карманы класть и часто вынимать.
Забава скучливых, часы, веселью смутки,
У нас лишь два часа бывало только в сутки:
Один — чтоб вместе свет и время забывать;
Другой — не видяся, увидеться желать.

1786 год

*****

Стансы богу

Источник жизни! благ податель!
К тебе, о боже! вопию;
И пред тобою, мой создатель!
Мою всю душу пролию.

Премудрости наполни светом
Мою к тебе парящу мысль!
Имущего тебя предметом,
Меня к своим рабам причисль.

К рабам?.. Рабов ты не имеешь:
Отец тебя любящих чад,
Ты благостью одной владеешь,
И власть твоя полна отрад.

Вотще тебя себе подобным
Соделать смертные хотят,
Суровым, грозным, гордым, злобным,
С собою ставя бога в ряд.

Не верю я сердцам сим диким,
Которы, лютостью одной
Тебя являя нам великим,
Не твой нам кажут образ — свой.

Всяк час ты ложь их обличаешь
Пучиною твоих щедрот
И милостью опровергаешь
Угрюмых мудрецов довод.

Ты кротко солнцу рек: «Навеки,
Блистая, провещай творца;
Да зрят всечасно человеки
Меня в щедроте без конца».

Всяк день то солнце повторяет,
Сей благости твоей залог,
И вся природа нам являет,
Что бог не может быть не бог.

Лишь только мы, неблагодарны,
Не чувствуя твоих щедрот,
То слабы, то высокопарны,
Крушим страстями свой живот.

Ты, смертным даровав свободу,
К блаженству тьму путей открыл;
Одним веселием природу
Своей ты власти покорил.

А если иногда печали
Дают вкушать нам горький яд,
Не винен ты, что мы создали
Себе из рая страшный ад.

Не ты виновен, что мы, люди,
Желая все богами быть,
Вздымая гордо наши груди,
Себя дерзнули позабыть.

Тобой творенны наслаждаться,
Превыше мы себя летим
И мудростью с тобой равняться
В своём безумствии хотим.

Чувствительность! о дар божествен!
Ты нас прямей ведёшь к концу,
И крыл твоих полёт торжествен
Возносит сердце ко творцу.

Творец! тебя понять не тщуся,
Всем сердцем, как отца, любя;
Кто ты, о том я не крушуся,
С восторгом чувствуя тебя.

Ты был, ты есть, ты вечно будешь, —
То небо и земля твердят;
Я есмь, меня не позабудешь, —
Мои все чувства то гласят.

1780 год

*****

Мор зверей

Басня

За беззаконие львов, тигров, барсов,
Четвероножных оных Марсов,
Которым отданы в правление леса,
Разгневанные небеса
Послали мор; валятся звери,
Повсюду к смерти им отверсты страшны двери.
Окончились пиры, которые они
В спокойны прежде дни
На счёт овец и зайцев устрояли;
И звери в ужасе уже не звери стали.
Изнемогают все, хоть смерть разит не всех.
Гусей и кур лисицы не вкушают,
И горлицы друг друга убегают.
Нет более любви в лесах и нет утех.
Глас добродетели сам хищный Волк стал слушать.
Исправил наконец и Волк свой грешный век
И стал он добрый человек;
Но отчего? — Не хочет боле кушать.
Сбирает Лев совет и говорит: «Друзья!
Конечно, за грехи несчастье нам такое.
Чтоб отвратить толико время злое,
Кто всех грешней, хотя б то был и я,
Тот должен искупить всё общество собою,
Тот должен умереть за общество один,
И будет славный он по смерти господин.
Доволен бы я был моей судьбою,
Когда б грешнее всех я был:
Я жизнию б народ звериный искупил,
И имя было бы моё всех львов слышнее.
Я признаюсь, и я не без греха,
Едал я и овец, едал и пастуха,
Но я неужто всех грешнее?
Пусть всяк, подобно мне, открыв смиренный дух,
Покаяся, грехи свои расскажет вслух».
— «Великий государь! — Лисица возглашает, —
Ты праведен и милосерд всегда;
Твоя священна лапа иногда
Овец, любя, тазает;
Но что же это за беда?
Что их изволишь кушать, —
То честь для подлости такой:
Они на то и созданы судьбой.
Нет, слишком совести своей изволишь слушать.
И также нет греха
Терзать и пастуха;
Он из числа той твари пренесносной,
Которая, не знаю почему,
Во гордости, зверям поносной,
Не ставя меры своему
Уму,
Себе владычество над нами присвояет
И даже и на льва с презрением взирает».
Известно, ежели кто вступится за льва,
С тем будут все согласны;
Итак, Лисицыны слова
Казались всем и правы и прекрасны.
Не смели также разбирать
Грехи волков, медведей строго,
И словом то сказать,
Кто был драчун хотя немного,
Тот был и праведен и свят.
Кто силен, никогда не будет тот повешен. —
Но вот валит Осёл, преглупый пустосвят,
И говорит: «Я много грешен!
Однажды, вечером, я близко шёл лугов,
Монастырю луга принадлежали;
Не видно было там монахов, ни ослов,
Они все спали.
Я был один, и был тому я рад.
Трава младая, случай, глад,
А более всего чёрт силен;
Вводить ослов во грех
Чёрт в вымыслах всегда обилен:
Приманкою там многих он утех
Мне пакости настроил,
Я весь монашеский лужок себе присвоил
И травки пощипал…»
— «В тюрьму Осла! — вдруг весь совет вскричал.
Его-то нас губит ужасно прегрешенье:
Есть ближнего траву! о, страшно преступленье!»
И чтоб злодейства впредь такие отвратить,
Травы для защищенья,
Осла повелено казнить
Погибели для отвращенья.

И у людей такой же нрав:
Кто силен, тот у них и прав.

1779 год

*****

От дяди стихотворца Рифмоскрыпа

Хвалить и всё и всех — то дело безопасно,
И будет всё с тобой и дружно и согласно.
Все станут говорить: вот добрый человек!
Умно и смирно он проводит честный век.
Водой не замутит. Душа его почтенна,
Что ей ни дай, ничем не будет огорченна.
Он ангел во плоти; прямой он филозоф!

Хоть скучный Рифмоскрып, возы навьюча строф,
Его терпению сто тысяч од привозит,
Он плодородие его хвалой навозит;
И, сердцем дань платя препакостным стихам,
Хотя исподтишка в кулак зевает сам,
Но восхищается он явно каждой строчкой
И всем любуется: и запятой, и точкой.
«Куды, — он говорит, — как это всё умно!
Иным покажется запутанно, темно;
Но то и хорошо: одни лишь низки слоги
Понятны всякому; а кто, равно как боги,
Высоко говоря, на крылиях парит,
Тот должен не понять и сам что говорит.
То честь ли, коль творца так мало почитают,
Что без разбора все его стихи читают?
Что приступ всякому свободный, лёгкий к ним?
Что чернь бесчестит их понятием своим?
Воспомни о царях, владеющих Востоком;
Не досягаемы ничьим из смертных оком,
На неприступнейшей престола высоте
Богами кажутся подвластных простоте.
Хоть, к счастью, ничего для нас не созидают,
Велики тем они, что их не понимают.
Почтенный Рифмоскрып! равно твои стихи,
Чрез меру гордые, надуты, как мехи,
Презрев и ум простой, и чистый смысл, и толки,
Пребудут навсегда в почтении на полке.
С подобострастием храня их свят покой,
Чтецы не осквернят их дерзкою рукой».
Вот так-то ободрён, в свои влюбленный враки,
Быть думает орлом, а ползает, как раки.
Какой же люта лесть даёт пиитам плод?
Ах! даже и на весь с презреньем смотрят род
Того, который всех, как смертными грехами,
Терзает и томит несносными стихами.

Однако свет неправ; и чем же винен я,
Что этот Рифмоскрып-рифмач родня моя?..
Помилуй, свет, меня, невинна пред тобою!
Я связан с ним родством, не связан головою.
«Но должно б, — говорят, — ему подать совет,
Чтоб не срамил себя на целые сто лет.
Не лучше ли, скажи, честному человеку
Поденщиком копать канал иль чистить реку?
Не лучше ль улицу каменьями мостить?
Не лучше ль огурцы или морковь садить,
Чем, глупый стих точа, как деревянну пешку,
Рассудку здравому его казать в насмешку?»

Поверьте, говорил я то же много раз,
И метил я ему не в бровь, а в самый глаз,
Приметя склонности его души природны,
Полезные, хотя не очень благородны:
А именно, коням он мастер гриву стричь;
Умеет гордо он держать на козлах бич;
Я, видя, что он то всё действует приятно,
«Будь кучер, — я ему твердил неоднократно. —
Каретой произвесть ты легче можешь гром;
С вожжами будешь ты почтенней, как с пером.
Умея обуздать на свете всяку клячу,
Загладь твою, загладь с Пегасом неудачу!
Послушайся меня, племянник дорогой:
Парнасский часто конь в тебя лягал ногой,
И уморить тебя он может напоследок.
Плачевный сей пример на свете ведь не редок.
Ты знаешь сам, без крыл нельзя никак летать;
Равно без дара нам никак нельзя писать.
Есть всякому своя от неба данна доля.
Бесчестит лишь одна несмысленная воля.
Смешон, кто не своё примает ремесло.
Читал ли ты когда Депрео-Боало?
Ты помнишь ли врача, достойна слёз и смеха?
Латинский людоед, друг смерти и утеха,
Наперсник дорогой царя подземных царств,
Он силою своих мертвительных лекарств,
Не уважая вдов, сирот оставших стона,
Толико же, как мор, был верный раб Плутона.
Однако был учён. Что ведал Гиппократ,
Что ведал Галиен, он то твердил стократ.
Наука у него, как гидра, в мысли села
И до конца его природный разум съела;
И, думать запретя, лишь то велела знать,
Другие только что умели понимать.
Святое к старине всегда храня почтенье,
Иное мыслить он считал за преступленье,
И лучше он хотел по книге уморить,
Как жизнь по естеству больному подарить.
Он, впрочем, был речист, способен к красну слову,
Как станет говорить — нельзя не быть здорову;
Как станет он лечить — нельзя не умереть.
Из всех его друзей, преставших солнце зреть,
Остался друг один, который не был болен;
Богатый откупщик, избыточен, доволен,
Охотник строиться, хоть вкуса не имел.
Он друга-лекаря в свой новый дом привел.
Нестройство здания наш врач тотчас приметил,
И дарованием природным вдруг осетил
Он всю тяжёлую нелепость богача.
Искусству строиться хозяина уча,
В ином он месте быть крыльцу повелевает;
Из глупых там сеней он залу созидает;
Там кудри, как парик, велит с стены он сбить
И с кровли здесь фронтон уродливый стащить.
Прекрасным делает строение постыло;
И стало самому хозяину то мило.
В архитектуре врач, зря быстрый свой успех,
За модули её принялся не на смех.
Простясь с пилюлями, с микстурами, с ланцетом,
Мир тотчас заключил с опустошённым светом.
И, более земли гробами не тягча,
Строитель добрый стал из скверного врача.
Депрео-Боало полезна эта сказка:
Племянник, на тебя прямая ведь указка».

Какой же мне ответ?.. — «Не слушаю я врак.
Депрео твой глупец, и Боало дурак;
А с сими греками и дядя повредился.
Узнай же, что на то я только и родился,
Дабы вселенную в стихи переложить.
Кто может так легко, как я, производить?
Вчера заделал я лишь только эту драму,
А вот она и вся, пиитов наших к сраму.
Хочу её тебе я, дядя, прочитать». —
Тотчас из пазухи он вытащил тетрадь.
О, ужас!.. толщиной он с Проптера казался,
Но спичкой стал, когда от драмы опростался.
Страх светлый день тогда преобратил мне в ночь.
Я обмер и не мог уйти оттоле прочь.
Тиран сей, пользуясь моим остолбененьем,
Чтоб умертвить меня тетради толстой чтеньем,
В кафтанну петлю мне свой перст загнул, как крюк,
И средства тем лишил избегнуть лютых мук.
Любуяся своей стишистою громадой,
Котору называл поэзии Палладой,
Бессилен удержать её одной рукой,
Он дядю бедного преобратил в налой
И на моё плечо взвалил тяжёло бремя.
«Бесчеловечное ты демонское семя!» —
Ему я закричал, от тягости кряхтя.
Тогда, на толстый пень сложив своё дитя,
Который близко нас, мне к счастию, случился,
Читанием стихов душить меня пустился.
Уже, ударив, час меня к обеду звал,
А варвар чтение лишь только начинал.
Рот в пене был его, и очи помутились,
Все чувствия его лишь в драму углубились.
Приметя то, чтобы себя освободить,
Я лучше захотел кафтан мой погубить,
Которым он ко мне держался, прицепяся.
От грусти полумёртв, досадуя, сердяся,
Тишком с себя кафтан несчастный я стащил;
От радости тогда и стыд, и всё забыл.
Благодаря меня освободившей доле,
Я бегом от врага избавился в камзоле
И, издали смотря, доволен, хохотал,
Что драму моему кафтану он читал.

Теперь, на это всё рассудка оком глядя,
Скажите, винен ли в его беспутстве дядя?

1787 год