Лучшие стихи Юрия Левитанского

Юрий Левитанский — советский поэт, переводчик, мастер лирического и пародийного жанров. Представляем вашему вниманию лучшие стихи Юрия Левитанского.

Каждый выбирает для себя

Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает по себе.
Щит и латы. Посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты.
Каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает для себя…
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.

1976 год

*****

Я медленно учился жить

Я медленно учился жить.
Ученье трудно мне давалось.
К тому же часто удавалось
урок на после отложить.

Полжизни я учился жить,
и мне за леность доставалось —
но ведь полжизни оставалось,
я полагал,
куда спешить!

Я невнимателен бывал —
то забывал семь раз отмерить,
то забывал слезам не верить,
урок мне данный забывал.

И всё же я учился жить.
Отличник — нет, не получился.
Зато терпенью научился,
уменью жить и не тужить.

Я поздно научился жить.
С былою ленью разлучился.
Да правда ли,
что научился,
как надо, научился жить?

И сам плечами лишь пожмёшь,
когда с утра забудешь снова:
не выкинуть из песни слова
и что посеешь, то пожнёшь.

И снова, снова к тем азам,
в бумагу с головой заройся.
— Сезам, — я говорю, — откройся! —
Не отворяется Сезам.

1970 год

*****

Время, бесстрашный художник

Время, бесстрашный художник,
словно на белых страницах,
что-то всё пишет и пишет
на человеческих лицах.

Грифелем водит по коже.
Пёрышком тоненьким — тоже.
Острой иглою гравёра.
Точной рукою гримёра…

Таинство света и тени.
Стрелы, круги и квадраты.
Ранние наши потери,
поздние наши утраты.

Чёрточки нашего скотства.
Пятна родимые страха.
Бремя фамильного сходства
с богом и с горсточкой праха.

Скаредность наша и щедрость.
Суетность наша и тщетность.
Ханжество или гордыня.
Мужество и добродетель…

Вот человек разрисован
так, что ему уже больно.
Он уже просит:
— Довольно,
видишь, я весь разрисован!

Но его просьбы не слышит
правды взыскующий мастер.
Вот он отбросил фломастер,
тоненькой кисточкой пишет.

Взял уже пёрышко в руку —
пишет предсмертную муку.
Самый последний штришочек.
Малую чёрточку только…

Так нас от первого крика
и до последнего вздоха
пишет по-своему время
(эра, столетье, эпоха).

Пишет в условной манере
и как писали когда-то.
Как на квадратной фанере
пишется скорбная дата.

Отсветы. Отблески. Блики.
Пятна белил и гуаши.
Наши безгрешные лики.
Лица греховные наши…

Вот человек среди поля
пал, и глаза опустели.
Умер в домашней постели.
Вышел из вечного боя.

Он уже в поле не воин.
Двинуть рукою не волен.
Больше не скажет: — Довольно! —
Всё. Ему больше не больно.

1970 год

*****

Если бы я мог начать сначала

Если бы я мог начать сначала
бренное своё существованье,
я бы прожил жизнь свою не так —
прожил бы я жизнь мою иначе.
Я не стал бы делать то и то.
Я сумел бы сделать то и это.
Не туда пошёл бы, а туда.
С теми бы поехал, а не с теми.
Зная точно что и почему,
я бы всё иною меркой мерил.
Ни за что не верил бы тому,
а тому и этому бы верил.
Я бы то и это совершил.
Я бы от того-то отказался.
Те и те вопросы разрешил,
тех и тех вопросов не касался.
Словом,
получив своё вдвойне,
радуясь такой своей удаче,
эту,
вновь дарованную мне,
прожил бы я жизнь мою иначе.
И в преддверье стужи ледяной,
у конца второй моей дороги,
тихий,
убелённый сединой,
я подвёл бы грустные итоги.
И в конце
повторного пути,
у того последнего причала,
я сказал бы — господи, прости,
дай начать мне, господи, сначала!
Ибо жизнь,
она мне и сама
столько раз давала убедиться —
поздний опыт зрелого ума
возрасту другому не годится.
Да и сколько жизней ни живи —
как бы эту лодку ни ломало —
сколько в этом море ни плыви —
всё равно покажется, что мало.
Грозный царь на бронзовом коне.
Саркофаги Греции и Рима.
Жизь моя,
люблю тебя вдвойне
и за то, что ты неповторима.
Благодарен ветру и звезде.
Звукам водопада и свирели.
…Струйка дыма.
Капля на листе.
Грозовое облако сирени.
Ветер и звезду благодарю.
Песенку прошу, чтоб не молчала.
— Господи всевышний! — говорю. —
Если бы мне всё это сначала!

1976 год

*****

Музыка

Вл.Соколову

Есть в музыке такая неземная,
как бы не здесь рождённая печаль,
которую ни скрипка, ни рояль
до основанья вычерпать не могут.

И арфы сладкозвучная струна
или органа трепетные трубы
для той печали слишком, что ли, грубы,
для той безмерной скорби неземной.

Но вот они сошлись, соединясь
в могучее сообщество оркестра,
и палочка всесильного маэстро,
как перст судьбы, указывает ввысь.

Туда, туда, где звёздные миры,
и нету им числа, и нет предела.
О, этот дирижер — он знает дело.
Он их в такие выси вознесёт!

Туда, туда, всё выше, всё быстрей,
где звёздная неистовствует фуга…
Метёт метель. Неистовствует вьюга.
Они уже дрожат. Как их трясёт!

Как в шторм девятибалльная волна
в беспамятстве их кружит и мотает,
и капельки всего лишь не хватает,
чтоб сердце, наконец, разорвалось.

Но что-то остаётся там на дне,
и плещется в таинственном сосуде
остаток,
тот осадок самой сути,
её безмерной скорби неземной.

И вот тогда,
с подоблачных высот,
той капельки владетель и хранитель,
нисходит инопланетянин Моцарт
и нам бокал с улыбкой подаёт.

И можно до последнего глотка
испить её, всю горечь той печали,
чтоб, чуя уже холод за плечами,
вдруг удивиться —
как она сладка!

1981 год

*****

Я люблю эти дни

Я люблю эти дни, когда замысел весь
уже ясен и тема угадана,
а потом всё быстрей и быстрей,
подчиняясь ключу, —
как в «Прощальной симфонии» —
ближе к финалу —
ты помнишь, у Гайдна —
музыкант, доиграв свою партию,
гасит свечу
и уходит — в лесу всё просторней теперь —
музыканты уходят —
партитура листвы обгорает
строка за строкой —
гаснут свечи в оркестре одна за другой —
музыканты уходят —
скоро-скоро все свечи в оркестре
погаснут одна за другой —
тихо гаснут берёзы в осеннем лесу,
догорают рябины,
и по мере того, как с осенних осин
облетает листва,
всё прозрачней становится лес,
обнажая такие глубины,
что становится явной
вся тайная суть естества, —
всё просторней, всё глуше в осеннем лесу —
музыканты уходят —
скоро скрипка последняя
смолкнет в руке скрипача
и последняя флейта замрёт в тишине —
музыканты уходят —
скоро-скоро последняя в нашем оркестре
погаснет свеча…
Я люблю эти дни, в их безоблачной,
в их бирюзовой оправе,
когда всё так понятно в природе,
так ясно и тихо кругом,
когда можно легко и спокойно подумать
о жизни, о смерти, о славе,
и о многом другом ещё можно подумать,
о многом другом.

1976 год

*****

Утро — вечер, утро — вечер, день и ночь

Утро — вечер, утро — вечер, день и ночь.
Стрелки, цифры, циферблаты, сутки прочь.

Гири, маятники, цепи, медный гуд.
Все торопятся куда-то, все бегут.

На ходу махнуть рукою, крикнуть «будь»!
Съесть сосиску на ходу, и снова в путь.

Сдать багаж, и в самолет, и в облака.
— Как там наши? — как там ваши? — ну, пока!

Гири, цепи, шестерёнки, медный звон.
Телеграмма — вместо писем — телефон,

телефонные кабины — о стекло
стук монеты — ваше время истекло!

Нету времени присесть, поговорить,
покалякать, покумекать, покурить.

Нету времени друг друга пожалеть,
от несчастья от чужого ошалеть.

Даже выслушать друг друга — на бегу —
нету времени — приедешь? — не могу!

На автобус, на троллейбус, в этот гон,
в эту гонку, в переполненный вагон,

то в обгон, а то вдогонку — на ходу —
в эту давку, суматоху, чехарду,

в автогонку, в мотогонку, в «нету мест»,
в «не толкайтесь», переулками, в объезд,

и в затор у светофора — как в тупик…
Что за время? Наше время, время пик.

Только выхлопы бензина, дым и чад.
Только маятники медные стучат.

Только стрелки сумасшедшие бегут.
Стрелки, цифры, циферблаты, медный гуд.

Словно мир этот бессонный городской
стал огромной часовою мастерской,

часовою мастерскою, где со стен —
циферблаты всех фасонов и систем,

где безумные живут часовщики.
Спать ложишься — ходят стрелки у щеки.

Стрелки, цифры, циферблаты, медный зов.
Засыпаешь под тиктаканье часов.

И летишь под этим небом грозовым —
как на бомбе с механизмом часовым.

1970 год

*****

Студия звукозаписи

Успеть, пока вертится круг
и вьётся магнитная лента.
Не ждать напряжённо момента,
когда остановится круг.

Успеть, пока кружится диск,
но только не думать о диске.
Не думать всё время о риске,
что всё не успеешь сказать.

Не надо форсировать речь,
и, чётко скандируя строки,
старайся не думать о сроке,
который тебе отведён.

Спокойно выкладывай их,
свои сокровенные думы,
а все посторонние шумы
сотрутся в положенный срок.

Бесстрашно выстраивай в ряд
свои путеводные вехи,
а все шумовые помехи
механик потом уберёт.

Расставится всё по местам,
и где-нибудь в памяти века
проявится вся дискотека
записанных им голосов.

Но ты говори, говори,
ты даже не думай об этом.
Смотри, каким медленным светом
наполнена рама окна.

А ты не смотри, не смотри,
как движется час календарный.
Смотри, как медово-янтарный
по дереву движется сок.

Смотри, как решительно вдруг
набухла апрельская завязь.
И всё не кончается запись,
и плавно вращается круг.

1981 год

*****

Иронический человек

Мне нравится иронический человек.
И взгляд его, иронический, из-под век.
И чёрточка эта тоненькая у рта —
иронии отличительная черта.

Мне нравится иронический человек.
Он в сущности — героический человек.
Мне нравится иронический его взгляд
на вещи, которые вас, извините, злят.

И можно себе представить его в пенсне,
листающим послезавтрашний календарь.
И можно себе представить в его письме
какое-нибудь старинное — милсударь.

Но зря, если он представится вам шутом.
Ирония — она служит ему щитом.
И можно себе представить, как этот щит
шатается под ударами и трещит.

И всё-таки
сквозь трагический этот век
проходит он, иронический человек.
И можно себе представить его с мечом,
качающимся над слабым его плечом.

Но дело не в том — как меч у него остёр,
а в том — как идёт с улыбкою на костёр
и как перед этим он произносит:
— Да,
горячий денёк — не правда ли, господа!

Когда же свеча последняя догорит,
а пламень небес едва ещё лиловат,
смущённо — я умираю — он говорит,
как будто бы извиняется — виноват.

И можно себе представить смиренный лик,
и можно себе представить огромный рост,
но он уходит, так же прост и велик,
как был за миг перед этим велик и прост.

И он уходит —
некого, мол, корить, —
как будто ушёл из комнаты покурить,
на улицу вышел воздухом подышать
и просит не затрудняться, не провожать.

1970 год

*****

Попытка утешенья

Всё непреложней с годами, всё чаще и чаще
я начинаю испытывать странное чувство,
словно я заново эти листаю страницы,
словно однажды уже я читал эту книгу.
Мне начинает всё чаще с годами казаться —
и всё решительней крепнет во мне убежденье —
этих листов пожелтевших руками касаться
мне, несомненно, однажды уже приходилось.
Я говорю вам — послушайте, о, не печальтесь,
о, не скорбите безмерно о вашей потере —
ибо я помню,
что где-то на пятой странице
вы всё равно успокоитесь и обретёте.
Я говорю вам — не следует так убиваться,
о, погодите, увидите, всё обойдётся —
ибо я помню,
что где-то страниц через десять
вы напеваете некий мотивчик весёлый.
Я говорю вам — не надо заламывать руки,
хоть вам и кажется небо сегодня с овчину —
ибо я помню,
что где-то на сотой странице
вы улыбаетесь, как ничего не бывало.
Я говорю вам — я в этом могу поручиться,
я говорю вам — ручаюсь моей головою,
ибо, воистину, ведаю всё, что случится
следом за тою и следом за этой главою.
Я и себе говорю — ничего, не печалься.
Я и себя утешаю — не плачь, обойдётся.
Я и себе повторяю —
ведь всё это было,
было, бывало, а вот обошлось, миновало.
Я говорю себе — будут и горше страницы,
будут горчайшие, будут последние строки,
чтобы печалиться, чтобы заламывать руки —
да ведь и это всего до страницы такой-то.

*****

О свободном стихе

— Что? — говорят. — Свободный стих?
Да он традиции не верен!
Свободный стих неправомерен!
Свободный стих — негодный стих!

Его, по сути говоря,
эстеты выдумали, снобы,
лишив метрической основы,
о рифме уж не говоря!..

Но право же, не в этом суть,
и спорить о свободе метра —
как спорить о свободе ветра,
решая, как он должен дуть.

Всё это праздные слова.
Вам их диктует самомненье.
Как можно ставить под сомненье
его исконные права!

Нет, ветер, дождь или трава
свободны по своей природе —
а стих,
он тоже в этом роде,
его природа такова.

И как ни требовал бы стих
к себе вниманья и заботы —
всё дело в степени свободы,
которой в нём поэт достиг.

Вот Пушкина свободный стих.
Он угрожающе свободен.
Он оттого и неугоден
царям и раздражает их.

Но вы смотрите, как он жжёт
сердца глаголами своими!
А как свободно правит ими!
И не лукавит! И не лжёт!

О, только б не попутал бес,
и стих по форме и по мысли
свободным был бы
в этом смысле,
а там — хоть в рифму, или без!

1976 год

*****

Музыка, свет неближний

Музыка, свет неближний,
дождь, на воде круги.
Музыка, третий лишний,
что же ты, ну, беги!

Выдохлась? Притомилась?
Хочешь не хочешь — пой?
Музыка, сделай милость,
очередь за тобой.

С каждою перебежкой —
дождь, на воде круги.
Музыка, ну, не мешкай,
музыка, ну, беги!

Не дожидаясь зова,
не выбирая дня,
круг обеги,
и снова
встань впереди меня.

Да не сочтём за муку
этот,
из века в век,
по роковому кругу
заворожённый бег.

Этот смиренный пафос
и молчаливый зов
перемещенья пауз,
звуков и голосов.

Это чередованье
флейты и бубенца.
Это очарованье
дудочки и скворца.

Это —
сплетенье вьюги
с песенкою дрозда.
Это —
синицей в руки
выпавшая звезда.

Это —
звезда и полночь,
дождь, на воде круги.
Этот призыв на помощь —
музыка, помоги!

*****

Ну, что с того, что я там был

Ну, что с того, что я там был.
Я был давно. Я всё забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.

(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолёт.
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд —
я в нём, как мушка в янтаре.)

Но что с того, что я там был.
Я всё избыл. Я всё забыл.
Не помню дат. Не помню дней.
Названий вспомнить не могу.

(Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня.
Я бой на дальнем рубеже.
Я пламя Вечного огня
и пламя гильзы в блиндаже.)

Но что с того, что я там был,
в том грозном быть или не быть.
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.

Я не участвую в войне —
она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
дрожит на скулах у меня.

(Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от тех снегов, от той зимы.
И с той землёй, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.)

Но что с того, что я там был!..

1981 год

*****

Сон о забытой роли

Мне снится, что в некоем зале,
где я не бывал никогда,
играют какую-то пьесу.
И я приезжаю туда.

Я знаю, что скоро мой выход.
Я вверх по ступеням бегу.
Но как называется пьеса,
я вспомнить никак не могу.

Меж тем я решительно знаю
по прихоти сна моего,
что я в этой пьесе играю,
но только не помню — кого.

Меж тем я отчётливо помню —
я занят в одной из ролей.
Но я этой пьесы не знаю
и роли не помню своей.

Сейчас я шагну обречённо,
кулисы раздвинув рукой.
Но я не играл этой роли
и пьесы не знаю такой.

Там, кажется, ловят кого-то.
И смута стоит на Руси.
И кто-то взывает:
— Марина,
помилуй меня и спаси!

И, кажется, он самозванец.
И кто-то торопит коней.
Но я этой пьесы не знаю.
Я даже не слышал о ней.

Не знаю, не слышал, не помню.
В глаза никогда не видал.
Ну разве что в детстве когда-то
подобное что-то читал.

Ну разве что в давние годы,
когда ещё школьником был,
учил я подобное что-то,
да вскоре, видать, позабыл.

И должен я выйти на сцену
и весь этот хаос облечь
в поступки, движенья и жесты,
в прямую и ясную речь.

Я должен на миг озариться
и сразу,
шагнув за черту,
какую-то длинную фразу
легко подхватить на лету.

И сон мой всё время на грани,
на крайнем отрезке пути,
где дальше идти невозможно,
и всё-таки надо идти.

Сейчас я шагну обречённо,
кулисы раздвинув рукой.
Но я не играл этой роли
и пьесы не знаю такой.

Я всё ещё медлю и медлю.
Но круглый
оранжевый свет
ко мне подступает вплотную,
и мне уже выхода нет.

*****

Я был приглашён в один дом

Я был приглашён в один дом,
в какое-то сборище праздное,
где белое пили и красное,
болтали о сём и о том.

Среди этой полночи вдруг
хозяйка застолье оставила
и тихо иголку поставила
на долгоиграющий круг.

И голос возник за спиной,
как бы из самой этой полночи
шёл голос, молящий о помощи,
ни разу не слышанный мной.

Как голос планеты иной,
из чуждого нам измерения,
мелодия стихотворения
росла и росла за спиной.

Сквозь шум продирались слова,
и в кратких провалах затишия
ворочались четверостишия,
как в щелях асфальта трава.

Но нет, это был не пророк,
над грешными сими возвышенный, —
скорее ребёнок обиженный,
твердящий постылый урок.

Но три эти слова — не спи,
художник! — он так выговаривал,
как будто гореть уговаривал
огонь в полуночной степи.

И то был рассказ о судьбе
пилота,
но также о бремени
поэта, служение времени
избравшего мерой себе.

И то был урок и пример
не славы, даримой признанием,
а совести, ставшей призванием
и высшею мерою мер.

…Я шёл в полуночной тиши
и думал о предназначении,
об этом бессрочном свечении
бессонно горящей души.

Был воздух морозный упруг.
Тянуло предутренним холодом.
Луна восходила над городом,
как долгоиграющий круг.

И лётчик летел в облаках.
И слово летело бессонное.
И пламя гудело высокое
в бескрайних российских снегах.

1976 год

*****

Квадратный человек

Как полуночный вздор,
как на голову снег —
мой грозный командор,
мой чёрный человек —
как поздний вестовой
по гулкой мостовой —
квадратный человек
с квадратной головой.
Квадратное лицо.
Квадратные очки.
Квадратные глаза.
Квадратные зрачки.
И челюсти во рту
гремят, как жернова,
когда он говорит
квадратные слова.
Квадратный человек,
сам чёрт ему не брат.
В саду его растёт
квадратный виноград.
И, явственно видна,
пока он говорит,
квадратная луна
в глазах его горит.
О, этот человек,
он выпрямить готов
округлости полей,
округлости прудов,
и возвести в квадрат —
и возвести стократ —
квадрат своих затрат,
квадрат своих оград.
Квадратный человек,
мой грозный командор,
мой прошлогодний снег,
мой полуночный вздор,
нелепое звено
из рода небылиц, —
и всё-таки одно
из действующих лиц.
И по спине сквозит
нездешним холодком,
когда он мне грозит
квадратным кулаком.

*****

Вместо эпилога

А что же будет дальше, что же дальше,
уже за той чертой, за тем порогом?
А дальше будет фабула иная
и новым завершится эпилогом.

И, не чураясь фабулы вчерашней,
пока другая наново творится,
неповторимость этого мгновенья
в каком-то новом лике повторится.

И станет совершенно очевидным,
пока торится новая дорога,
что в эпилоге были уже зёрна
и нового начала, и пролога.

И снова будет дождь бродить по саду,
и будет пахнуть сад светло и влажно.
А будет это с нами иль не с нами —
по существу, не так уж это важно.

И кто-то вскрикнет: — Нет, не уезжайте!
Я пропаду! Пущусь за вами следом!.. —
А будет это с нами иль с другими —
в конечном счёте, суть уже не в этом.

И кто-то от обиды задохнётся,
и кто-то от восторга онемеет…
А будет это с нами или с кем-то —
в конце концов, значенья не имеет.

1981 год

*****

Белая баллада

Снегом времени нас заносит —
всё больше белеем.
Многих и вовсе
в этом снегу погребли.
Один за другим
приближаемся к своим юбилеям,
белые, словно парусные корабли.

И не трубы, не марши,
не речи, не почести пышные.
И не флаги расцвечиванья,
не фейерверки вслед.
Пятидесяти орудий залпы неслышные.
Пятидесяти невидимых молний свет.

И три, навсегда растянувшиеся,
минуты молчанья.
И вечным прощеньем пахнущая трава.
…Море Терпенья. Берег Забвенья.
Бухта Отчаянья.
Последней Надежды туманные острова.

И снова подводные рифы и скалы опасные.
И снова к глазам подступает белая мгла.
Ну, что ж, наше дело такое —
плывите, парусные!
Может, ещё и вправду земля кругла.

И снова нас треплет качка осатанелая.
И оста и веста попеременна прыть.
…В белом снегу, как в белом тумане,
флотилия белая.
Неведомо, сколько кому остаётся плыть.

Белые хлопья вьются над нами,
чайки летают.
След за кормою, тоненькая полоса.
В белом снегу, как в белом тумане,
медленно тают
попутного ветра не ждущие паруса.

1976 год

*****

Сон о рояле

Я видел сон — как бы оканчивал
из ночи в утро перелёт.
Мой лёгкий сон крылом покачивал,
как реактивный самолет.

Он путал карты, перемешивал,
но, их мешая вразнобой,
реальности не перевешивал,
а дополнял её собой.

В конце концов, с чертами вымысла
смешав реальности черты,
передо мной внезапно выросло
мерцанье этой черноты.

Как бы чертёж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.

Рояль был старый, фирмы Беккера,
и клавишей его гряда
казалась тонкой кромкой берега,
а дальше — чёрная вода.

А берег был забытым кладбищем,
как бы окраиной его,
и там была под каждым клавишем
могила звука одного.

Они давно уже не помнили,
что были плотью и душой
какой-то праздничной симфонии,
какой-то музыки большой.

Они лежали здесь, покойники,
отвоевавшие своё,
её солдаты и полковники,
и даже маршалы её.

И лишь иной, сожжённый заживо,
ещё с трудом припоминал
её последнее адажио,
её трагический финал…

Но вот,
едва лишь тризну справивший,
ещё не веря в свой закат,
опять рукой коснулся клавишей
её безумный музыкант.

И поддаваясь искушению,
они построились в полки,
опять послушные движению
его играющей руки.

Забыв, что были уже трупами,
под сенью нотного листа
они за флейтами и трубами
привычно заняли места.

Была безоблачной прелюдия.
Сперва трубы гремела медь.
Потом пошли греметь орудия,
пошли орудия греметь.

Потом пошли шеренги ротные,
шеренги плотные взводов,
линейки взламывая нотные,
как проволоку в пять рядов.

Потом прорыв они расширили,
и пел торжественно металл.
Но кое-где уже фальшивили,
и кто-то в такт не попадал.

Уже всё чаще они падали.
Уже на всю вторую часть
распространился запах падали,
из первой части просочась.

И сладко пахло шерстью жжёною,
когда, тревогой охватив,
сквозь часть последнюю, мажорную,
пошёл трагический мотив.

Мотив предчувствия, предвестия
того, что двигалось сюда,
как тема смерти и возмездия,
и тема Страшного суда.

Кончалась музыка и корчилась,
в конце едва уже звеня.
И вскоре там, где она кончилась,
лежала чёрная земля.

И я не знал её названия —
что за земля, что за страна.
То, может быть, была Германия,
а может быть, и не она.

Как бы чертёж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.

И я, в отчаянье поверженный,
с тоской и ужасом следил
за тем, как музыкант помешанный
опять к роялю подходил.

*****

Шампанским наполнен бокал

Шампанским наполнен бокал.
Июльская ночь на ущербе.
Прощай, Баденвейлер,
ich sterbe!
И допит последний глоток.

Немецкий уснул городок.
Подумай, какая досада!
Лишь ветки вишневого сада
белеют в июльской ночи.

Колеблется пламя свечи.
Актриса известная плачет.
Не знаю, зачем она прячет
последние слёзы свои.

К чему здесь сейчас соловьи!
Последние слёзы горючи.
Шиповника стебли колючи.
Крыжовника иглы остры.

И будут рыдать три сестры
И многие сёстры иные.
Немногие братья родные
и множество братьев иных.

…Немецкий уснул городок.
Но он уже скоро проснётся.
Его это тоже коснётся,
но только потом,
и не так.

Зачем эти розы цветут!
Как всё в этом мире похоже.
И на Новодевичьем тоже
такие же розы, как тут.

Я тоже уеду туда,
к тем розам,
к берёзе и к вербе.
Ich sterbe,
ich sterbe,
ich sterbe —
и это уже навсегда.

1981 год
_______________________________

ich sterbe! — я умираю (нем.).

*****

Мундиры, ментики, нашивки, эполеты

Д. Самойлову

Мундиры, ментики, нашивки, эполеты.
А век так короток — господь не приведи.
Мальчишки, умницы, российские поэты,
провидцы в двадцать и пророки к тридцати.

Мы всё их старше год от года, час от часа,
живём, на том себя с неловкостью ловя,
что нам те гении российского Парнаса
уже по возрасту годятся в сыновья.

Как первый гром над поредевшими лесами,
как элегическая майская гроза,
звенят над нашими с тобою голосами
почти мальчишеские эти голоса.

Ах, танец бальный, отголосок погребальный,
посмертной маски полудетские черты.
Гусар, поручик, дерзкий юноша опальный,
с мятежным демоном сходившийся на «ты».

Каким же ветром обдиралась эта кожа,
какое пламя видел он, какую тьму,
чтоб, словно жизнь безмерно долгую итожа,
в конце сказать —
«и зло наскучило ему»!

Не долгожители, не баловни фортуны —
провидцы смолоду, пророки искони…
Мы всё их старше, а они всё так же юны,
и нету судей у нас выше, чем они.

1981 год

*****

Всего и надо, что вглядеться, — боже мой

Всего и надо, что вглядеться, — боже мой,
всего и дела, что внимательно вглядеться, —
и не уйдёшь, и никуда уже не деться
от этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться, — боже мой,
всего и дела, что помедлить над строкою —
не пролистнуть нетерпеливою рукою,
а задержаться, прочитать и перечесть.

Мне жаль не узнанной до времени строки.
И всё ж строка — она со временем прочтётся,
и перечтётся много раз, и ей зачтётся,
и всё, что было в ней, останется при ней.

Но вот глаза — они уходят навсегда,
как некий мир, который так и не открыли,
как некий Рим, который так и не отрыли,
и не отрыть уже, и в этом вся беда.

Но мне и вас немного жаль, и вас мне жаль,
за то, что суетно так жили, так спешили,
что и не знаете, чего себя лишили,
и не узнаете, и в этом вся печаль.

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело после было, после было дело,
и в этом дело всё, и в этом вся печаль.

Мне тем и горек мой сегодняшний удел —
покуда мнил себя судьёй, в пророки метил,
каких сокровищ под ногами не заметил,
каких созвездий в небесах не разглядел!

1976 год

*****

Ялтинский домик

Вежливый доктор в старинном пенсне
и с бородкой,
вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,
как мне ни странно и как ни печально, увы —
старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.

Годы проходят, и, как говорится, — сик транзит
глория мунди, — и всё-таки это нас дразнит.
Годы куда-то уносятся, чайки летят.
Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.

Грустная жёлтая лампа в окне мезонина.
Чай на веранде, вечерних теней мешанина.
Белые бабочки вьются над жёлтым огнём.
Дом заколочен, и все позабыли о нём.

Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.
Мы ещё будем когда-то, но мы уже были.
Письма на полке пылятся — забыли прочесть.
Мы уже были когда-то, но мы ещё есть.

Пахнет грозою, в погоде видна перемена.
Это ружье ещё выстрелит — о, непременно!
Съедутся гости, покинутый дом оживёт.
Маятник медный качнётся, струна запоёт…

Дышит в саду запустелом ночная прохлада.
Мы старомодны, как запах вишнёвого сада.
Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.
Мы уже были, но мы ещё будем потом.

Старые ружья на выцветших старых обоях.
Двое идут по аллее — мне жаль их обоих.
Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.
Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.

1976 год

*****

Завидую, кто быстро пишет

Завидую, кто быстро пишет
и в благости своей не слышит,
как рядом кто-нибудь не спит,
как за стеною кто-то ходит
всю ночь
и места не находит.
Завидую, кто крепко спит,
без сновидений,
и не слышит,
как рядом кто-то трудно дышит,
как не проходит в горле ком,
как валидол под языком
сосулькой мартовскою тает,
а всё дыханья не хватает.
Завидую, кто крепко спит,
не видит снов
и быстро пишет,
и ничего кругом не слышит,
не видит ничего кругом,
а если видит,
если слышит,
то всё же пишет о другом,
не думая,
а что же значит,
что за стеною кто-то плачет.
Как я завидую ему,
его уму,
его отваге,
его перу,
его бумаге,
чернильнице,
карандашу!
А я так медленно пишу,
как ношу трудную ношу,
как землю чёрную пашу,
как в стёкла зимние дышу —
дышу, дышу
и вдруг
оттаиваю круг.

1970 год

*****

Новый год у Дуная

Камень старинный, башни, мосты, ограды.
Гостеприимны древние эти грады.

Благословенны тихие эти веси.
Колокола воскресные в поднебесье.

Под куполами, золотом, синевою
я с непокрытой шествую головою.

Колокол, солнце, ёлка стоит, сверкая.
День новогодний — боже, теплынь какая!

День новогодний, тёплый, весенний, синий.
А в эту пору снег идёт над Россией.

Ветер гудит по нашим великим рекам.
Снег над Россией. Что там, за этим снегом?

Что там за снегом — что он, кого он прячет?
Кто там за ним вздыхает, смеётся, плачет?

Кто там сейчас в лесу над костром колдует,
дует в огонь, в озябшие руки дует?

Господи, дай им солнца, тепла, капели!
Дай, чтоб скорее птицы в лесу запели!

Синью наполни очи лесных проталин!..
К старости, что ли — стал я сентиментален.

Даже не думал, что напишу такое…
Хрустнула ветка где-то в лесном покое.

Скрипнули сани и затерялись в поле.
И никуда не деться от этой боли.

Ветер гудит по северным нашим рекам.
Снег над Россией. Что там, за этим снегом?

*****

Попытка оправданья

О, все эти строки, которые я написал,
и все остальные, которые я напишу, —
я знаю, и все они вместе,
и эти, и те,
не стоят слезинки одной у тебя на щеке.

Но что же мне делать
с проклятым моим ремеслом,
с моею бедою, с постыдной моей маетой!
И снова уходит земля у меня из-под ног,
и снова расходится слово и дело моё.

Так, может быть, к чёрту бумагу, и перья на слом,
и сжечь корабли бесполезной флотилии той!
Но что же мне делать
с проклятым моим ремеслом,
с моею старинной, бессонной моей маетой!

Всё бросить, и броситься в ноги, прийти, осушить,
приникнуть губами —
всё брошу, приду, осушу —
дрожащую капельку, зёрнышко горькой росы,
в котором растёт укоризна и зреет упрёк.

О да, укоризна, всемирный разлад и разлом,
все бури и штормы пяти потрясённых морей…
И всё-таки что же мне делать с моим ремеслом,
с моею бедою, с бессонною мукой моей!

И вновь меня требует совесть на праведный суд.
И речь тут о сути самой и природе греха.
И все адвокаты на свете меня не спасут —
я сам отвечаю за грешную душу стиха.

И вот я две муки неравных кладу на весы,
две муки, две боли, сплетённые мёртвым узлом.
Но капелька эта,
но зёрнышко горькой росы…
И всё-таки что же мне делать с моим ремеслом!

О слово и дело, я вас не могу примирить,
и нет искупленья, и нет оправданья греху.
И мне остаётся опять утешать себя тем,
что слово и есть настоящее дело моё.

Да, дело моё — это слово моё на листе.
И слово моё — это тело моё на кресте.
Свяжи мои руки, замкни мне навечно уста —
но я ведь и сам не хочу, чтобы сняли с креста.

О слово и дело, извечный разлад и разлом.
Но этот излом не по-детски сведённых бровей!..
Так что же мне делать
с проклятым моим ремеслом
и что же мне делать
с горчайшей слезинкой твоей!

1976 год

*****

Диалог у новогодней ёлки

— Что происходит на свете? — А просто зима.
— Просто зима, полагаете вы? — Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.

— Что же за всем этим будет? — А будет январь.
— Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

— Чем же всё это окончится? — Будет апрель.
— Будет апрель, вы уверены? — Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
будто бы в роще сегодня звенела свирель.

— Что же из этого следует? — Следует жить!
Шить сарафаны и лёгкие платья из ситца.
— Вы полагаете, всё это будет носиться?
— Я полагаю, что всё это следует шить!

— Следует шить, ибо сколько вьюгЕ ни кружить,
недолговечны её кабала и опала.
— Так разрешите же в честь новогоднего бала
руку на танец, сударыня, вам предложить!

— Месяц серебряный, шар со свечою внутри,
и карнавальные маски — по кругу, по кругу!
— Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и — раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три!..

1970 год