Морской компас — Дирк Опперман

Поползло беспокойство по-воровски
там, где курортники и рыбаки
вечно хлопочут на воздухе вольном
между мысом Дейнджер и мысом Игольным, —
ибо вздыбилось море, раскрыло клыки,

и кораблик Дорса, малютку «Бокки»,
в водоворот засосало глубокий;
злую шутку в несчетный раз повторив,
катятся волны через риф,
и смертью смердят водяные протоки:

смердит от «Джоанны», с которой в тумане
выходят призраки-англичане,
в торгашей на дороге в Капстад
перламутр или жемчуг купить норовят
или овец приглядеть заране, —

от «Носса Сеньора дос Милагрос»,
от обломков, гниющих на дне вразброс, —
там сиамские свергнутые вельможи
вкушают яства из бычьей кожи,
являя гурманства апофеоз, —

от «Биркенхэда» смердит неизменно:
лошади в трюме, брикеты сена,
и четыре сотни наемных солдат,
маршировавших за рядом ряд
во хляби, где конское ржанье и пена.

Под утро отлив обнажает мели,
и чаячьи крики звучат еле-еле,
спеша к берегам во мгле седой
над лошадьми, что ржут под водой,
над зеленью погребальной купели.

Здесь под рыбацкую кровлю подчас
разбитого судна встроен каркас,
здесь сберегают благоговейно
обломки бочки из-под портвейна
или сломанный корабельный компaс.

На каменной банке у Клойтисбая,
где норд-весту покорствует гладь рябая,
к дому родному на полпути
Дорсово тело увязло в сети —
и волны шуршат, его огибая.

Дорс утонул? Ведь он искони
наперед называл ненастные дни.
Кто же солжет своему же брату?
Доверяясь ему и Луви Лату,
рыбаки зажигали на скалах огни.

Тридцать четыре года — в бою,
в море, у гибели на краю.
Твердили ему, что он безрассуден,
но вернее и раньше других посудин
Дорс приводил с уловом свою.

Он пробовал — тверда ли земля
(он, кто подагру разыгрывал для
пособия на леченье в рассрочку!),
и на берег тащил свой челнок в одиночку,
полный зубана и горбыля!

«Не захочет рыбу купить оптовик —
закоптим и завялим, урон невелик, —
или же, Мекки, пойдем — за мысом
все продадим сухопутным крысам:
перекурим, заложим за воротник».

«Дорс, да тебе по колено море!
Ты вовсю ишачишь — а как же хвори?»
«Ай, господин, это вы со зла:
возле Филиппи святой мулла
приказал мне забыть о подобном вздоре.

Выправляй на дворе частоколье кривое,
сыпь фазанам не скупо зерно кормовое,
но следи, ибо ночью к тебе дикобраз
в огород наведается не раз,
что ни ночь — корнеплодам ущерба вдвое.

Ты, господин, гляди, примечай,
где волну зарябит, где плеснет невзначай,
а найдешь горбыля по верной примете —
мигом тогда закидывай сети,
и лодку наполнишь по самый край.

Разговоры с ним, с горбылем, нелегки:
при шторме ловят одни дураки.
Ну, а ты поджидай в стороне, на отшибе:
жрать-то небось захочется рыбе,
и — разом под воду уйдут поплавки.

А вы — динамитом в один присест
гробите, грабите море окрест, —
худшая вы-то и есть обуза:
глохнет горбыль, задирает пузо
и дрейфует навеки от здешних мест.

Вам фейерверк-то в забаву небось,
да и рыбы навалом, коль взорвалось,
для вас это дело — приятный отдых,
вы сеете голод в наших водах,
и сети наши пусты, хоть брось.

Жизни от вас, придиралы, нет:
даже зайти за кусты — запрет,
не то, мол, светлую жизнь устроите
и халупу мою бульдозером сроете,
если не сделаю ватерклозет!»

*

За Двейерсайлендом, в кромке прилива,
дикобразы снуют торопливо,
берег под ними влажен, шершав;
скрываются, коротко прошуршав,
в трещины скального массива.

И девушка Луки, почти ребенок,
Дорса зовет изо всех силенок,
ищет ракушки в натеках дождя
и, наутилус разбитый найдя,
плачет, — и голос по-детски тонок.

Жена разводит огонь в печи,
засыпает — но стынет постель в ночи;
хлопает дверь, ворчит собака,
по полу что-то скользнет средь мрака —
проснется, вскрикнет: кричи не кричи…

С приливом к линии береговой
выходят родичи — не впервой:
знают, что с водорослями вскоре
Дорса на берег выбросит море,
трофей возвратит бесполезный свой.

И Луви Лат, его старый друг,
ценитель бататов и свежих щук,
когда-то учитель, — сидит в трактире,
три кварты выдув, может, четыре, —
коротая печальный нетрезвый досуг.

Там Стоккис де Вал и Кос Хундертон,
там Герт Кетулпи — стар, изможден, —
там Виллем Кук с Петрусом Пуром,
с Берсом ван Зейлом, болтуном-винокуром, —
он-то и платит за выпивон.

«Ни выдоха без выпивона, ни вдоха,
эх, и мутит же тебя выпивоха!
Качкой умучено брюхо твое, —
ну да едва почнешь питье,
качка пройдет, и станет неплохо.

Слыхали — даче Дорс Дуббелдоп,
Дорс Наливай-по-второй, утоп.
Погода, ни зги не видать, виновата,
да и сеть, похоже, тяжеловата, —
так-то последний куш и огреб.

Кто же в воскресный день, сгоряча,
возле купальщиков топоча,
с собакою в пляску пойдет неуклюже, —
чья же улыбка сверкнет не хуже,
чем вывеска зубного врача?..

Другого не будет… А впрочем, вздор.
Для всех для нас — один приговор,
с незапамятных лет стихия морская
шумит, рыбаков из глубин отпуская.
Такая судьба, такой коленкор».

*

Смерти привычны такие штуки.
Дорс отошел, и достался Луки
красный галстук, — а воскресный наряд
и свитер взял себе Луви Лат,
Мекки — вельветовые брюки.

На пятый день, чуть взошел прилив,
явился Дорс, до дома доплыв
без челнока, без паруса даже, —
появился впервые на общем пляже,
словно купальщик — строен, красив.

Явился Дорс к пепелищам отчим,
подобно тем, с «Биркенхэда», и прочим,
лишь достались креветкам глаза и нос —
словно гурманам с «Дос Милагрос»,
до деликатесов охочим.

Испугались купальщики — только ль они?
Луви Лат отбросил край простыни,
потому как бояться мертвого — глупо, —
и, хоть море сорвало сандалии с трупа,
опознал его большие ступни.

Под вечер из Барскибоса пришли,
из поселков других — вблизи и вдали —
братья и сестры путем печальным,
друзья и подруги с питьем поминальным, —
ибо рыбак доплыл до земли.

«Маловеры, зачем потупляете взор?
Великая тишь нисходит в простор».
«Часы, недели, месяцы, годы…»
Листва летит, шум непогоды.
«День Господень приходит как вор».

Мы в глине его схоронили сырой,
близ моря поставили в общий строй:
с Тейсом Фоелом, дедушкой Квикли Книпом,
с Джеком Хоррисом и Фердинандо Випом —
спит сегодня и Дорс Наливай-по-второй.

Все так же под утро назад, к «Джоанне»,
возвращаются призраки-англичане,
на «Биркенхэде» ржут табуны,
и птицы морские в небе видны —
треугольники траурных писем в тумане.

Все так же сверкает луч маяка
от мыса Дейнджер — исподтишка
мы ищем звезды в небе над морем,
вслушиваемся и тихонько вторим
разговору прибрежного тростника.

Дидерик Йоханнес Опперман
(Перевод Евгения Витковского)