Скопа — Вергилий

Хоть отпустила меня любовь к переменчивой славе,
Хоть и познал я тщету хвалы читателей лживых,
Хоть аттический сад, благовонием дышащий сладким,
Ныне объемлет меня цветущей мудрости сенью,
Мысль побуждая мою к сочиненью песни достойной,
Хоть и стремлюсь я к трудам иным, к наукам отличным,
Взор устремляя горе, созерцая звездные сферы,
Недостижимых вершин взыскуя разумом дерзким,
Все же исполню долг, не расстанусь с начатым делом,
Дабы по праву могли мои успокоиться музы,
Дабы дано было мне позабыть о нежных соблазнах.
Будет ли мил тебе, о Мессала, сей труд необычный?
К сказке предивной моей склонишь ли слух благосклонный?
Если бы в горний чертог вознесла меня древняя мудрость,
Что четырем мудрецам досталась общим уделом,
Я бы с презреньем глядел на мир, в заблужденьях погрязший,
И свысока озирал людские дела и заботы,
Песнь величавую в дар я тебе поднес бы, великий,
Хоть и позволено нам порой позабавиться шуткой
И легковесный стишок завершить изящной стопою.
Нить я хотел бы вплести в тот покров (осмелюсь ли молвить?),
С коим в былые века обходили град Эрехтея,
Благочестивую дань неся непорочной Минерве.
Пять медлительных лет пятилетьем сменяются новым
В день, когда с Эвром Зефир быстрокрылый мощным порывом
Судно толкает вперед, чреватое грузом священным.
О, счастливейший день! О, год — из счастливых счастливый,
Счастлив и тот, кто узреть великий сподобился праздник!
Вытканы должной чредой Паллады могучей сраженья:
Великолепье одежд победная множит добыча,
Ужас кровавых битв кошенилью багряною рдеет.
Здесь и Тифей, копьем золотым повергнутый древле,
К небу дорогу себе мостивший скалами Оссы,
Вдвое снежный Олимп Эматийской возвысив вершиной.
Так для богини несут по праздникам парус священный,
И по его образцу я хотел бы, мудрейший средь юных,
Изобразить и тебя в сверканье пурпурного Солнца,
В белом сиянье Луны, попирающих небо конями,
Выткать хочу я тебя в великой книге Природы.
Дабы в грядущих веках неразлучно с Мудростью горней
Было бы имя твое, возглашенное песнью моею.
Но, если я лишь теперь для трудов рождаюсь высоких,
Слабые жилы крепя впервые зрелою мощью,
То и спою, как могу. Прими же эти первины
Долгих ученья годов, незрелой юности опыт,
Плод бессонных ночей, проведенных в трудах неустанных,
Что обещал я тебе — и вот обет исполняю,
Слушай рассказ о том, как в испуге бесчестная Сцилла,
Страстью больная, взор воздев, в небесах увидала
Птичьи стаи и ввысь устремилась к просторам эфирным,
На сизоцветных крылах воспарив над родимою кровлей —
Это проклятой за грех наказанье, за волос пурпурный,
Это расплата за град отеческий, в прахе лежащий.
Много о Сцилле читать у великих поэтов, Мессала,
(К правде питает любовь Полигимния — будем правдивы!)
Нам с тобой довелось: как она в измененном обличье
Часто Сциллейский утес оскверняла злобным оскалом:
Это-де та, что всем известна из странствий Улисса,
Та, что лилейный стан опоясав ревущими псами,
Гибель несла кораблям Дулихийским и в черную бездну
Бедных влекла моряков, их тела разрывая на части.
Но другое твердят Меонийца книги, другое
Тот говорит, кто всех ошибок виновник зловредный,
Ибо каждый поэт различных дев именует
Сциллой, о коей нам повествует Гомер Колофонец,
Будто матерью ей была Кратеида. Она ли
Иль двуобразную тварь Ехидна на свет породила,
Или обе они ни при чем? Иль в песнях Гомера
Сцилла — лишь образ любви порочной и похоти алчной?
Или отравою злой лишена обличья былого
Бедная дева? (В каком она прегрешенье повинна?
Сам Хозяин морской средь прибоя несчастную обнял,
Брачные клятвы презрев, Амфитрите данные чистой).
Ибо сама из глубин себе призывала супруга,
Жертвы теплую кровь мешая с водою морскою.
Или правдив рассказ о том, как красавица Сцилла
Многих влюбленных в нужду вогнала коварной корыстью,
А потому полупсом-полурыбой стала нежданно.
О, как часто она своим устрашалась обличьем,
Как дивилась, увы! взглянув на ужасные члены,
Как пугал ее лай, издаваемый собственной пастью!
Ибо посмела жена с небесным спорить законом
И перехватывать дань, что по праву взимает Венера:
Даже шлюха, толпой юнцов окруженная буйных,
Шлюха со скотской душой для богини дань собирает.
Стало быть, Сцилла и впрямь провинилась — так возвещает
Гласом пафийским Пахин, Венеры верный свидетель.
Каждый свое говорит о бедствии девы злосчастной.
Все это — бред пустой: Скопу хочу я прославить,
Дабы не быть ей одной из многих своих соименниц.
Вас, Пиериды, зову! Вы некогда милость явили
Песням туманным моим, долгожданную дав мне награду.
Часто на ваш алтарь слагаю я, благодарный,
Благочестивую дань: у двери вашего храма
Рдеет нежный нарцисс, гиацинт благовонием дышит,
С лилией рядом шафран аромат испускает, и розы
Алым покровом порог устилают. Придите, богини,
Дабы этот мой труд вдохновить покровительством вашим,
Дабы бессмертным венком увенчалась новая книга!
У Пандионовых стен могучие грады воздвиглись
Близ Актейских холмов и брегов беломраморных Истма,
Чьи изогнулись уста блистаньем раковин алых.
Славой и честью равна столицам прочим, стояла
Там и Мегара, чей кремль укреплен трудом Алкафоя,
Был в строительстве Феб Алкафою помощником верным,
И до сих пор поет от удара стена крепостная
Голосом лиры живым, повторяя шепот килленский,
Снова и снова твердя преданье о Фебе влюбленном.
В оные дни сюда явился воинственный Минос,
Славу стяжавший в боях, и запер осадою город,
Ибо нашел приют в дружелюбной обители Ниса
Критский беглец Полиид, покинувший берег Керата, —
Вот его-то пленить и стремился воитель Гортинский,
Аттики мирной поля усыпая стрелами злыми.
Не убоялись в тот час ни царь, ни граждане войску
Миноса противустать, врагов отбросить, что к стенам
Грозно на приступ пошли. Не сломилась доблесть мегарян,
Коим слова богов помогали духом воспрянуть.
Ибо (дивно сказать!) средь белых кудрей, украшавших
Голову Ниса-царя, венчанную лавром священным,
Волос единый алел на макушке пурпуром славным;
И покуда таким пребудет, как создан Природой,
Ниса продлится власть и мощь страны не иссякнет —
Парки эту судьбу на совместном судили совете.
Так что все сохранить старались лишь волос волшебный:
Дивной пряди пучок скреплен был кованой пряжкой,
Блеском граней златых повторявшей обличье цикады.
Был бы поистине град охранен защитой такою
(Верны Парок слова), но Сцилла в безумии новом,
Гибель родному отцу и отчему краю готовя,
Жадный на Миноса взор обратила, терзаема страстью.
Есть средь богов озорник, которого, если рассержен,
Мать не умеет унять, унять не умеет Юпитер
Внука и сына — а тот усмиряет яростных тигров
И африканских львов укрощает бестрепетной дланью,
Даже богов и людей… Но лучше вернемся к рассказу.
Этот опасный шалун разжег в великой Юноне
Пламенный гнев (увы! обиду давнюю долго
Помнят богини) на то, что в ее запретном чертоге
Сцилла священный покой нарушила скверной невольной;
Ибо, свершая обряд для богини, от тесного сонма
Знатных мегарских жен и дев отдалилась игриво,
Развеселившись одежд плесканьем вкруг стройного стана,
Складок стыдливый покров Аквилону позволив развеять —
А между тем огонь еще не вкусил приношений,
И освященной водой не омылась жрица, а кудри
Не увенчала венком из оливы бледно-зеленой.
В это мгновение мяч у девы из рук покатился,
И вдогонку она помчалась. О, если б игрою
Не увлеклась ты, а стан златотканой прикрыла одеждой!
Как я желал бы тебе помехи, дабы замедлить
Бег нечестивый! Зачем преграды не было шагу?
Не осквернила бы ты чертог непорочной богини,
Ложною клятвою путь к прощенью закрыть не смогла бы.
Да и поверит ли кто, будто в клятве дело? Вернее
Знаю причину: тебя ревновала к брату Юнона.
А потому божок шаловливый, грозную кару
Всякой готовящий лжи, что скрыта в сказанном слове,
Опустошив колчан сияющий, стрелы златые
(О, как страшен их вид очам Тиринфской Юноны!)
Разом все устремил в беззащитное сердце юницы,
Вмиг разлился огонь у нее по жаждущим жилам,
Члены до мозга костей пронизал безумия трепет:
Словно средь хладной земли Эдонийской свирепая жрица,
Словно фригиянка, звук самшита идейского слыша,
По площадям городским злосчастная мечется дева.
Не умащает кудрей благовонный бальзам азиатский,
И не обута нога Сикионской красною кожей,
А драгоценный перл не объемлет выи лилейной.
Шагом неверным она поспешает, не зная дороги:
То к родимым стенам придет, как будто на башни
В небо взлетевшие ей, обездоленной, хочется глянуть,
То, безутешно скорбя, воротится в терем высокий,
Дабы взором искать любимого в сумраке ночи
Средь отдаленных костров, горящих во вражеском стане.
Прялка наскучила ей, златые забыты уборы,
Нежным псалтыри струнам суждено молчанье немое,
Мягкий уток прибивать перестало ливийское бердо,
Пурпур ланит побледнел — с румянцем любовь несовместна.
Не обретает она утешения скорби великой.
Чахнет иссохшая плоть, снедаема смертной тоскою,
Муке своей вослед устремляется дева, гонима
Гибельным роком на путь, открытый чудовищной страстью:
Волос волшебный отца отсечь, безумная, жаждет,
Дабы украдкой врагу послать подарок желанный,
Ибо иного пути злосчастной судьба не открыла.
Иль по неведенью грех свершился? Преступную деву
Добросердечный винить не хочет и ей оправданья
Ищет во всем, но, увы! суждена погибель безумной.
Ты же, о Нис-отец, когда сровняют с землею
Город твой, не обретешь приюта средь башен высоких,
Дабы сокрыться в гнезде поднебесном, также взовьешься
Грозною птицей — а дочь нечестивая долг свой заплатит.
Радуйтесь, вы, в облаках парящие дети эфира,
Вы, чья звонкая песнь оглашает чащу лесную
Или просторы морей! О милые странники неба,
Радуйтесь! Также и вы, чьи члены жестоким законом
Рока преображены, о вы, давлидянки младые,
Радуйтесь! К вам спешат любимые родичи ваши,
Дабы царственных птиц умножалась стая — с орланом
Вместе взлетела скопа. Красой возносились вы древле,
Ныне в небесную высь быстрей облаков возноситесь:
Там эфирный чертог орлана гордого примет,
Там сизокрылой скопе почетный удел уготован.
Сладкий сон охватил усталого Ниса, смежились
Очи его: покой охраняла с рвением тщетным
Стража, неся караул бессонный у запертой двери.
А между тем воровски покинула терем безмолвный
Сцилла и слух напрягла, пытая молчание мрака,
Вместе с прохладой ночной глотая горькие слезы.
Вот, шаги приглушив, на цыпочках тихо крадется
К опочивальне отца, рукой дрожащей сжимая
Ножницы. Вдруг без сил застыла, объятая страхом,
Замысел гнусный явив судилищу синему ночи, —
Ибо, уже на порог взойдя, у спальни отцовой
Остановилась на миг преступная дева и к звездам,
В небе мерцающим, взор обратила, дары обещая
Вышним богам, но те отвергли обет нечестивый.
Тут услыхала дщерь фиванского Феникса, Карма,
Робкие Сциллы шаги (ибо та, по ступеням поднявшись
Мраморным, у косяка зазвенела медным засовом) —
Крепко хватает она в бессилье поникшую деву,
Молвя: «О радость моя, питомица милая! Знаю,
Не без причины твой лик пожелтел и тело зачахло,
Не без причины кровь лихорадкой отравлена бледной,
Да и к деянью сему не причуда тебя вынуждает!
Иль заблуждаюсь? Хочу, о Рамнусия, впасть в заблужденье!
Но тогда почему не вкушаешь ты вакховой влаги
И почему плодов не отведаешь сладких Цереры?
Что среди ночи тебе у отцовой делать постели?
Ночью людские сердца от забот отдыхают постылых,
Ночью даже река смиряет текучие воды.
Мамке бедной ответь хоть сейчас — не хотела ты прежде
Истинный дать мне ответ: зачем, несчастная дева,
Близ дивнокудрой главы родителя шаг замедляешь?
Горе мне! Иль помрачен твой рассудок преступным безумьем —
Тем, что некогда взор аравиянки Мирры застлало?
Ах, ужели грехом (охрани от него Адрастея)
Ты и мать и отца сразить в неистовстве жаждешь?
Если ж иная любовь твою душу страстью терзает
(Ибо знакома и мне Аматусия — признаки страсти,
Что истощает тебя, разглядеть давно я сумела),
Если в сердце твоем невинной влюбленности пламя
Вспыхнуло — ныне обет приношу пред ликом Диктины, —
Ей обязана я тобою, питомицей милой:
Все обещаю труды претерпеть, которых достойна
Иль недостойна, все одолею — лишь бы не видеть,
Как в великой тоске ты, горькая, сохнешь и вянешь».
Эти промолвив слова, старуха теплой одеждой
Бедную деву спешит окутать, ибо дрожала
Та средь прохлады ночной в шафранной тунике нарядной.
Щеки, что влажны от слез, целует ласково Карма,
Дщери приемной беду узнать желая, но слова
Той не давая сказать, покуда сомлевшая дева
На непослушных ногах не вернулась под кровлю родную.
Мамке юница в ответ: «За что меня ты терзаешь?
Да и зачем тебе знать причину злого недуга?
Нет, не людская любовь в душе моей возгорелась,
Не привлекают мой взор знакомые исстари лица,
Не влюблена я в отца — напротив, мне все ненавистны!
Ах, не люблю ничего из того, что должно быть любимо,
Призрака родственных чувств не приемлю более сердцем,
Страсть я питаю к врагу из врагов. О горькое горе!
Что мне сказать? Беду описать какими словами?
Но расскажу — ведь ты, кормилица, не позволяешь
Боле молчать. Мой рассказ — тебе подарок предсмертный.
Вон, взгляни: обложил осадой мегарские стены
Враг, от Юпитера в дар восприявший скиптр державный,
А от Парок судьбу благую — ран не бояться…
Нет, должна я сказать, не блуждая окольною речью:
Минос, Минос, увы! осадил мое бедное сердце!
Ради любви богов — тебе их пылкость знакома,
Ради груди твоей, что питомице вечно священна,
Я заклинаю: спаси, коль можешь, не дай мне погибнуть.
Если ж отрезан путь к спасенью и нету надежды,
Мне умереть не мешай, родная, заслуженной смертью.
Ибо если бы злой — да, злой, моя добрая Карма,
Случай иль мудрый бог тебя не послал мне навстречу,
Я бы вот этим (и тут блеснула из складок одежды
Сталь) у родного отца отсекла бы волос пурпурный
Или сама себя порешила смертельным ударом».
Лишь о страшной беде услыхала в ужасе мамка,
Скорбным прахом главу осквернила и в смертной печали
Голосом слезным, дрожа, над питомицей запричитала:
«Минос, дважды злодей! Опять меня ты терзаешь —
Бедным сединам моим ты дважды ворог проклятый!
Прежде злая любовь по твоей вине загубила
Дщерь родную мою — а ныне приемную губишь!
Ах, неужели и здесь, в далеком краю, полонянка,
Претерпевая труды суровые тяжкого рабства,
Я не избегну тебя, о чад моих грозный губитель?
Ныне, увы! я стара и немощна — милого чада
Нету, чтоб стоило жизнь продлевать. Зачем безрассудно
Дни продолжаю влачить, тебя потеряв, Бритомарта,
О Бритомарта моя, ты не примешь вздох мой последний!
Ах, зачем в этот день, о любимица быстрой Дианы,
Ты устремилась в леса? Охота мужчинам прилична.
Кносской напрасно стрелой ты парфянский лук напрягала,
Лучше бы коз пасла диктейских на пастбищах ближних!
Не привелось бы тебе от Миноса страсти спасаться,
Прыгнув с высокой скалы в объятья расселины горной!
Передают одни, что ныне дивной Афеей
Стала, невинная, ты: другие твердят, умножая
Славу твою, что луна по тебе Диктиной зовется.
Хоть бы и так! Для меня ты навеки, родная, погибла,
Ибо узреть не смогу никогда, как с дружною сворой
Псов Гирканских вослед быстроногим оленям по скалам
Носишься, и не дождусь, чтоб ко мне ты в объятья вернулась.
Бремя беды я несла и обиды стойко терпела.
Ибо опорою мне была ты, юница, покуда
Не был мой слух осквернен твоею преступною речью.
Ах, ужель и тебя отнимает злая Фортуна?
Старость постылую длить лишь ты меня понуждала:
О, как часто, взглянув с умиленьем на спящую деву,
Хоть и торопят года, я вновь умирать не хотела,
Дабы для свадьбы твоей наряд соткать корикийский.
Ныне зачем судьба мне горькую жизнь продлевает?
Или не ведаешь ты, почему на макушке отцовой
В достопочтенных кудрях блистает царственный пурпур
Хрупким залогом судьбы и Ниса, и Нисова града?
Если не знаешь — могу на твое уповать я спасенье,
Ибо чудовищный грех в неведенье ты замышляла,
Если же страхи мои не ложны, тогда умоляю:
Ради жизни твоей и моей (меня ты любила),
Ради Илифии злой, погубить готовой, опомнись
И безрассудно свершить не старайся страшное дело.
Стрелы твои, Амур, отвращать не могу я от цели,
Ибо немыслимо нам состязаться силой с богами,
Но почему бы тебе, дитя, войну переждавши,
Дом родной сохранив, не подумать о браке законном?
Выслушай мамки совет — уж мне-то знакомы несчастья.
Если отца уломать не сумеешь (да только сумеешь,
Знаю, добиться всего единственной дочери можно),
Вот тогда-то тебе, обиженной, повод для мести
Будет достойный (месть — обиженных право святое),
Вот тогда-то тебе пригодится замысел дерзкий.
Тут уж и боги, и я поможем — мое обещанье
Твердо. Умелым рукам не бывает долгой работы!»
Речью разумной смирив волнение пылкое страсти,
Горький утешив недуг целительной вестью надежды,
Хочет Карма покров накинуть на голову девы,
Дабы покой снизошел к злосчастной в живительном мраке.
Плошку с елеем склонив, приглушая света сиянье,
Мамка твердой рукой питомицы дрожь унимает,
Сердца трепетный стук укрощая лаской спокойной.
Так просидела она всю ночь над девою, слезы
Ей утирая с ланит, и сама печалью объята.
Вот уже новый день явился с веселой зарею
К смертным и алым огнем засиял над снегом Этейским —
Зарево это и страх, и радость девам внушает,
Ибо им Эос мила, но противен Геспер вечерний.
Слову кормилицы вняв, царевна о браке желанном,
Повода к просьбе ища, с отцом затевает беседу,
Голосом нежным твердит о благостном мире, блаженный
Превознося покой. К подобным речам непривычна
Сцилла — и с девичьих уст слетает вздор безрассудный.
То лепечет она, что страшится будущей битвы,
Бранного бога боясь: ее-де тревога снедает
За безопасность царя и дружин, то плачет о Нисе,
Ибо внуков иметь он не хочет с Юпитером общих,
То вероломный обман замышляет с лукавством преступным
Или сограждан страшит грядущей божественной карой.
То начинает искать повсюду знамений вещих,
Златом постыдным дерзнув соблазнять безгрешных провидцев,
Дабы они, сразив клинком священную жертву,
Дали царю совет породниться с Миносом мирно,
Зятем сделав врага и покончив с распрей взаимной.
Карма меж тем нарцисс и корицу с едкою серой
В ступке толчет, травы добавляя душистой, и трижды
Трижды девять она разноцветных нитей сплетает,
Молвя питомице: «Плюнь в середину трижды, о дева,
Трижды вместе со мной: богам лишь нечет любезен!»
Трижды стигийский обряд свершив для Юпитера (жрицам
Греческим он незнаком, идейским неведом колдуньям),
Трижды она алтари кропит амиклейскою ветвью,
Дабы разум царя помутить ворожбой фессалийской.
Но упорствует Нис, уловками не убежденный —
Ни человек, ни бог царя склонить не сумеют,
Ибо надеется он на волоса дивного силу.
Тут потаенный союз заключает с питомицей Карма,
Твердо решив наконец отрезать волос пурпурный,
Дабы любовный недуг облегчить заждавшейся девы,
Да и сама домой стремится к дальним твердыням
Крита — любезна и смерть, коль схоронят на родине милой.
Ныне Сцилла опять посягает на кудри отцовы:
Ныне упал с головы царя блистательный пурпур,
Ныне Мегара взята и свершилось пророчество Парок,
Ныне по синим волнам волокут злосчастную деву,
Бедное тело ее подвесив к корме корабельной.
В водах царевну узрев, дивятся жители моря:
Нимфы, отец Океан с блистательной Тефией вместе,
И Галатея, сестер любопытных увлекшая стаю.
Деве дивится, скользя средь волн в колеснице лазурной,
Правя упряжкою рыб и двуногих коней, Левкотея:
Вместе с белой Ино дивится младенец Палемон.
Братья, что делят дни по жребию равною долей,
Древа могучего ветвь — Юпитера милые дети
Также дивятся, узрев царевны лилейные члены.
Громко стенает она, расточная тщетные слезы,
Воздуху жалуясь, скорбь изливая бесплодную небу
Страждущим взором — лишь взор воздеть несчастная может,
Ибо у нежных рук свободу отняли узы:
«Свой безумный порыв хоть на время утишьте, о ветры,
Дабы воззвать мне к богам! От молений моих неустанных
Не было толку — вопль да услышат ныне предсмертный.
Вас призываю теперь в свидетели, ветры и бури!
Вы же, что здесь надо мной парите, коль были когда-то
Также людьми, меня узнайте — я сродница ваша,
Сцилла (о Прокна, к тебе я дерзаю так обращаться!).
Да, я прежде была могучего дочерью Ниса,
Прежде меня цари домогались из целой Эллады,
Чей извилистый брег Геллеспонт омывает лазурный.
Наречена я тебе, о Минос, обетом священным
В жены — этим словам против воли ты ныне внимаешь.
Ах, ужель по волнам суждено мне, связанной, плавать?
Ах, ужели висеть суждено и денно и нощно?
Но не могу я пенять на кару, вражеской злобе
На растерзанье предав и дом родной, и отчизну,
Разве дано было мне предвидеть свирепость злодея?
Да, заслужила я казнь, о Минос, но казнь от сограждан,
Если бы случай открыл заране наш сговор преступный
Или когда во прах обратились мегарские стены
И богомерзким огнем я жгла городские святыни.
Если же ты победишь, я чаяла, звезды дорогу
Легче изменят свою, чем ты меня, полонянку,
Казни злодейской предашь, — но жестокость все победила!
Как полюбила тебя я больше отцовского царства?
Как полюбила? Увы! Тобою плениться не диво!
Лик твой узрев, я тотчас погибла, о, злое безумье!
Мнилось мне, будто дел чудовищных дланью прекрасной
Ты не способен свершить! Красота и звезды обманет!
Нет, не дворец твой меня соблазнил убранством роскошным,
Блеском янтарных слез и кораллов хрупким цветеньем,
Не удержала меня и дружба юных наперсниц,
Не был препоною мне пред гневом божественным ужас —
Все победила любовь, ибо что любви неподвластно?
Не умастит мне висков благовонный елей аравийский,
Чистым не вспыхнет огнем на свадьбе факел сосновый,
И не украсит покров пурпурный ливийского ложа.
Горе мне — даже земля, обиталище рода людского,
Не упокоит меня, злосчастную, сенью могильной!
Разве среди рабынь, что имеют детей или мужа,
Разве средь прочих слуг не могла бы я также трудиться
И для счастливицы той, что супругой станет твоею,
Веретено вращать усердно с хозяйскою пряжей?
Разве смерти предать (все лучше!) меня ты не вправе?
Горе! Усталую плоть покидают последние силы,
Шея не может поднять головы запрокинутой бремя,
В тесном сплетении пут мертвеют слабые руки.
Из глубины морской поднявшись, огромные твари
Стаей к добыче спешат, отверзнув хищные пасти,
Синюю пеня волну грозой плавников мечевидных.
Ныне, о Минос, предел моим наступает страданьям,
Слишком много узреть довелось мне чудовищных бедствий!
Злая ли мне судьба судила последнее горе,
Случай ли губит меня, за грех ли терплю наказанье —
Легче поверить всему, чем в твое поверить злодейство!»
А между тем корабли поспешают в открытое море,
Кора могучий порыв паруса напрягает тугие,
Гнутся весла в воде соленой, все тише и тише
Девы стенанья звучат, заглушенные странствием долгим.
Вот уже Истм позади, заливами запертый тесно,
Вот позади Коринф, Периандра цветущее царство,
Мимо Скироновых скал плывет несчастная дева,
Мимо ужасной норы черепахи, что многих сгубила
Здесь пришлецов, обагрив утесы эллинской кровью.
Видит Сцилла приют огражденный Пирея и тщетно,
Тщетно, увы! узреть преславные жаждет Афины.
Вот среди волн морских зацвели саламинские пашни,
Вот и Киклады вдали засияли — Сунийской Венеры
Тут возвысился храм напротив стен Гермионских.
В дымке сокрылся от глаз и Делос, премного любимый
Матерью дев-нереид, Нептуна эгейского радость.
Вот пред царевною Кифн, опоясанный пенным прибоем,
Мраморный Парос — сосед белоснежный зеленой Донусы,
А близ Эгины — Сериф, здоровье недужным дарящий,
Так и плывет она, забава неверного ветра,
Словно утлый челнок вослед могучему флоту,
Афра удары снося и ярость неистовой бури.
Но пожалела волнам на потеху оставить жестоким
Тело прекрасное та, что царством лазурным владеет
Вместе с Нептуном, — и вот изменилось царевны обличье.
Нежную деву одеть чешуей серебристой навеки
И средь коварных рыб поселить Амфитрита не хочет,
Ибо морские стада прожорливы и кровожадны,
А потому в небеса возносит Сциллу на крыльях,
Дабы отныне Скопой она звалась по заслугам
И красотой превзошла Амиклейского лебедя Леды.
Как поначалу в яйце белоснежном очерчен туманом
Призрачный облик птенца и костей сочлененья незрелых
Медленно крепнут в тепле, омыты живительной влагой, —
Так в соленых волнах изменялось девичье тело,
Вид утратив былой, обретая мало-помалу
Образ иной — предстает царевна в новом обличье.
Прежде прекрасный лик и уста, желанные многим,
Вместе с широким лбом воедино стали срастаться,
В острый изогнутый клюв обратив подбородок округлый;
Там, где пробор пополам разделял волнистые кудри,
Вдруг, о диво! возник в подражанье Нисовой славе
Перьев пурпурных пучок, хохолком макушку украсив.
Мягкого пуха покров пестроцветной окутал одеждой
Девы нежную плоть, потом на дланях бессильных
Сизые перья взросли, образуя мощные крылья.
Преобразилась вся — багрянцем окрасились ноги,
Икры, вмиг отощав, обтянулись грубою кожей,
И на лилейных стопах заострились хищные когти.
Но по-иному, увы! спасти от гибели деву
Было судьбой не дано милосердной супруге Нептуна.
Не любоваться очам домашних, как юная Сцилла
Кос белокурых красу скрепляет алою лентой,
Терем не встретит ее благовоньем бальзамов сирийских,
Дома ей нет на земле — но дом и не нужен ей боле,
Ибо из пены седой внезапно злосчастная дева
На оперенных крылах вознеслась стремительно к небу,
Облако шумное брызг рассеяв над гладью морскою,
Дабы, на горе себе и без пользы смерти избегнув,
Длить одинокую жизнь, дичая на бреге пустынном
Средь бессловесных скал и бесплодного камня утесов.
Но и здесь ее ждет наказанье, ибо разгневан
Царь-Громовержец, мир колеблющий мощной десницей.
Не по душе ему допускать преступницу к небу,
После того как в ночи беспросветной с жизнью расстался
Благочестивый отец (ибо часто жертвенник чистый
Нис обильно кропил тельцов откормленных кровью
И чертоги богов одарял приношеньями щедро) —
А потому вдохнул владыка в новое тело
Душу царя — и Нис воспарил крылатым орланом,
Ибо могучий орел любезен метателю молний.
Так вот после суда богов и проклятия жестокого рока,
После казни от рук жениха на бедную деву
Мстительный гнев отца направил ныне Юпитер.
Словно, средь горних сфер в хороводе звездном сияя
Блеском двойным, Скорпион сверкающий с неба ночного
Гонит в условленный час Ориона ясного светоч —
Так со скопою орлан, взаимной скованы злобой,
Вечно былую судьбу воскрешают в новых рожденьях:
Всюду, где легкий эфир скопа рассекает крылами,
Следом за ней в небесах, взгляни! жестокий и грозный
С клекотом гонится Нис — и когда взмывает он к тучам,
В бегстве поспешном она эфир рассекает крылами.

Публий Вергилий Марон
(Перевод Шервинского С. В.)

*****

Etsi me, vario iactatum laudis amore
irritaque expertum fallacis praemia volgi,
Cecropius suavis exspirans hortulus auras
florentis viridi sophiae complectitur umbra,
ut mens curet eo dignum sibi quaerere carmen
longe aliud studium atque alios accincta labores
(altius ad magni suspexit sidera mundi
et placitum paucis ausa est ascendere collem):
non tamen absistam coeptum detexere munus,
in quo iure meas utinam requiescere Musas
et leviter blandum liceat deponere amorem.
Quod si mirificum genus o Mes<sala . . .>
(mirificum sed enim, modo sit tibi velle libido),
si me iam summa Sapientia pangeret arce,
quattuor antiquis heredibus edita consors,
unde hominum errores longe lateque per orbem
despicere atque humilis possem contemnere curas;
non ego te talem venerarer munere tali,
non equidem, quamvis interdum ludere nobis
et gracilem molli libeat pede claudere versum;
sed magno intexens, si fas est dicere, peplo,
qualis Erechtheis olim portatur Athenis,
debita cum castae solvuntur vota Minervae
tardaque confecto redeunt quinquennia lustro,
cum levis alterno Zephyrus concrebruit Euro
et prono gravidum provexit pondere currum.
felix illa dies, felix et dicitur annus,
felices, qui talem annum videre diemque.
ergo Palladiae texuntur in ordine pugnae,
magna Giganteis ornantur pepla tropaeis,
horrida sanguineo pinguntur proelia cocco.
additur aurata deiectus cuspide Typhon,
qui prius, Ossaeis conscendens aethera saxis,
Emathio celsum duplicabat vertice Olympum.
Tale deae velum sollemni tempore portant;
tali te vellem, iuvenum doctissime, ritu
purpureos inter soles et candida lunae
sidera, caeruleis orbem pulsantia bigis,
naturae rerum magnis intexere chartis;
aeternum ut sophiae coniunctum carmine nomen
nostra tuum senibus loqueretur pagina saeclis.
Sed quoniam ad tantas nunc primum nascimur artes,
nunc primum teneros firmamus robore nervos,
haec tamen interea, quae possumus, in quibus aevi
prima rudimenta et iuvenes exegimus annos,
accipe dona meo multum vigilata labore
promissa atque diu iam tandem <reddita vota>
impia prodigiis ut quondam exterrita amoris
Scylla novos avium sublimis in aere coetus
viderit et tenui conscendens aethera pinna
caeruleis sua tecta supervolitaverit alis,
hanc pro purpureo poenam scelerata capillo,
pro patris solvens excisa et funditus urbe.
Complures illam et magni, Messalla, poetae
(nam verum fateamur: amat Polyhymnia verum)
longe alia perhibent mutatam membra figura
Scyllaeum monstro saxum infestasse voraci;
illam esse, aerumnis quam saepe legamus Ulixi,
candida succinctam latrantibus inguina monstris,
Dulichias vexasse rates et gurgite in alto
deprensos nautas canibus lacerasse marinis.
sed neque Maeoniae patiuntur credere chartae
nec malus istorum dubiis erroribus auctor.
namque alias alii volgo finxere puellas,
quae Colophoniaco Scyllae dicantur Homero.
ipse Crataein ait matrem; sed sive Crataeis,
sive illam monstro generavit Echidna biformi,
sive est neutra parens atque hoc in carmine toto
inguinis est vitium et Veneris descripta libido;
sive etiam iactis speciem mutata venenis
infelix virgo (quid enim commiserat illa?
ipse pater timidam saeva complexus harena
coniugium castae violaverat Amphitrites)
at tamen exegit longo post tempore poenas,
ut cum cura suae veheretur coniugis alto,
ipsa trucem multo misceret sanguine pontum;
seu vero, ut perhibent, forma cum vinceret omnis
et cupidos quaestu passim popularet amantes,
piscibus et canibusque malis vallata repente est
horribilis circum vidit se sistere formas,
heu quotiens mirata novos expalluit artus,
ipsa suos quotiens heu pertimuit latratus!
ausa quod est mulier numen fraudare deorum
et dictam Veneri voto intervertere poenam,
quam mala multiplici iuvenum consaepta caterva
dixerat atque animo meretrix iactata ferarum,
infamem tali merito rumore fuisse,
docta Palaepaphiae testatur voce Pachynus.
quidquid et ut quisque est tali de clade locutus,
somnia sunt: potius liceat notescere Cirin
atque unam ex multis Scyllam non esse puellis.
Quare quae cantus meditanti mittere caecos
magna mihi cupido tribuistis praemia, divae
Pierides, quarum castos altaria postis
munere saepe meo inficiunt, foribusque hyacinthi
deponunt flores aut suave rubens narcissus
aut crocus alterna coniungens lilia caltha
sparsaque liminibus floret rosa, nunc age, divae,
praecipue nostro nunc aspirate labori
atque novum aeterno praetexite honore volumen.
Sunt Pandioniis vicinae sedibus urbes
Actaeos inter colles et candida Thesei
purpureis late ridentia litora conchis,
quarum non ulli fama concedere digna
stat Megara, Alcathoi quondam munita labore,
Alcathoi Phoebique: deus namque adfuit illi;
unde etiam citharae voces imitatus acutas
saepe lapis recrepat Cyllenia murmura pulsus
et veterem sonitu Phoebi testatur amorem.
hanc urbem, ante alios qui tum florebat in armis,
fecerat infestam populator remige Minos,
hospitio quod se Nisi Polyidos avito
Carpathium fugiens et flumina Caeratea
texerat. hunc bello repetens Gortynius heros
Attica Cretaea sternebat rura sagitta.
sed neque tum cives neque tum rex ipse veretur
infesto ad muros volitantis agmine turmas
icere et indomitas virtute retundere mentes,
responsum quoniam satis est meminisse deorum.
nam capite a summo regis (mirabile dictu)
candida caesaries (florebant tempora lauro),
et roseus medio surgebat vertice crinis:
cuius quam servata diu natura fuisset,
tam patriam incolumem Nisi regnumque futurum
concordes stabili firmarant numine Parcae.
ergo omnis cano residebat cura capillo,
aurea sollemni comptum quem fibula ritu
crobylus et tereti nectebant dente cicadae.
Nec vero haec urbis custodia vana fuisset
(nec fuerat), ni Scylla novo correpta furore,
Scylla, patris miseri patriaeque inventa sepulchrum,
o nimium cupidis Minon inhiasset ocellis.
sed malus ille puer, quem nec sua flectere mater
iratum potuit, quem nec pater atque avus idem
Iuppiter (ille etiam Poenos domitare leones
et validas docuit viris mansuescere tigris,
ille etiam divos, homines — sed dicere magnum est),
idem tum tristis acuebat parvulus iras
Iunonis magnae, cuius (periuria divae
olim, sed meminere diu) periura puella
non ulli licitam violaverat inscia sedem,
dum sacris operata deae lascivit et extra
procedit longe matrum comitumque catervam,
suspensam gaudens in corpore ludere vestem
et tumidos agitante sinus Aquilone relaxans.
necdum etiam castos gustaverat ignis honores,
necdum sollemni lympha perfusa sacerdos
pallentis foliis caput exornarat olivae,
cum lapsa e manibus fugit pila, cumque relapsa est,
procurrit virgo. quod uti ne prodita ludo
auratam gracili solvisses corpore pallam!
omnia quae retinere gradum cursusque morari
possent, o tecum vellem tu semper haberes!
non umquam violata manu sacraria divae
iurando, infelix, nequiquam iure piasses.
etsi quis nocuisse tibi periuria credat?
causa pia est: timuit fratri te ostendere Iuno.
at levis ille deus, cui semper ad ulciscendum
quaeritur ex omni verborum iniuria dictu,
aurea fulgenti depromens tela pharetra
(heu nimium terret, nimium Tirynthia visu),
virginis in tenera defixerat omnia mente.
Quae simul ac venis hausit sitientibus ignem
et validum penitus concepit in ossa furorem,
saeva velut gelidis Edonum Bistonis oris
ictave barbarico Cybeles antistita buxo,
infelix virgo tota bacchatur in urbe,
non storace Idaeo fragrantis picta capillos,
coccina non teneris pedibus Sicyonia servans,
non niveo retinens bacata monilia collo.
multum illi incerto trepidant vestigia cursu:
saepe redit patrios ascendere perdita muros,
aeriasque facit causam se visere turris;
saepe etiam tristis volvens in nocte querellas
sedibus ex altis tecti speculatur amorem
castraque prospectat crebris lucentia flammis.
nulla colum novit, carum non respicit aurum,
non arguta sonant tenui psalteria chorda,
non Libyco molles plauduntur pectine telae.
nullus in ore rubor: ubi enim rubor, obstat amori.
atque ubi nulla malis reperit solacia tantis
tabidulamque videt labi per viscera mortem,
quo vocat ire dolor, subigunt quo tendere fata,
fertur et horribili praeceps impellitur oestro,
ut patris, a demens, crinem de vertice sectum
furtim atque argute detonsum mitteret hosti.
namque haec condicio miserae proponitur una,
sive illa ignorans (quis non bonus omnia malit
credere, quam tanti sceleris damnare puellam?),
heu tamen infelix: quid enim imprudentia prodest?
Nise pater, cui direpta crudeliter urbe
vix erit una super sedes in turribus altis,
fessus ubi exstructo possis considere nido,
tu quoque avis metuere: dabit tibi filia poenas.
gaudete, o celeres, subnixae nubibus altis,
quae mare, quae viridis silvas lucosque sonantis
incolitis, gaudete, vagae blandaeque volucres,
vosque adeo, humanos mutatae corporis artus,
vos o crudeli fatorum lege, puellae
Dauliades, gaudete: venit carissima vobis,
cognatos augens reges numerumque suorum,
Ciris et ipse pater. vos, o pulcherrima quondam
corpora, caeruleas praevertite in aethera nubes,
qua novus ad superum sedes haliaeetos et qua
candida concessos ascendet Ciris honores.
Iamque adeo dulci devinctus lumina somno
Nisus erat, vigilumque procul custodia primis
excubias foribus studio iactabat inani,
cum furtim tacito descendens Scylla cubili
auribus arrectis nocturna silentia temptat
et pressis tenuem singultibus aera captat.
tum suspensa levans digitis vestigia primis
egreditur ferroque manus armata bidenti
evolat; at demptae subita in formidine vires
caeruleas sua furta prius testantur ad umbras.
nam qua se ad patrium tendebat semita limen,
vestibulo in thalami paulum remoratur et alte
suspicit ad celsi nictantia sidera mundi,
non accepta piis promittens munera divis.
Quam simul Ogygii Phoenicis filia Carme
surgere sensit anus (sonitum nam fecerat illi
marmoreo aeratus stridens in limine cardo),
corripit extemplo fessam languore puellam
et simul «o nobis sacrum caput», inquit, «alumna,
non tibi nequiquam viridis per viscera pallor
aegrotas tenui suffundit sanguine venas,
nec levis hoc faceres (neque enim pote) cura subegit,
aut fallor: quod ut o potius, Rhamnusia, fallar!
nam qua te causa nec dulcis pocula Bacchi
nec gravidos Cereris dicam contingere fetus?
qua causa ad patrium solam vigilare cubile,
tempore quo fessas mortalia pectora curas,
quo rapidos etiam requiescunt flumina cursus?
dic age nunc miserae saltem, quod saepe petenti
iurabas nihil esse mihi, cur maesta parentis
formosos circum virgo remorere capillos?
ei mihi, ne furor ille tuos invaserit artus,
ille Arabae Myrrhae quondam qui cepit ocellos,
ut scelere infando (quod nec sinat Adrastea)
laedere utrumque uno studeas errore parentem!
quod si alio quovis animi iactaris amore
(nam te iactari, non est Amathusia nostri
tam rudis, ut nullo possim cognoscere signo),
si concessus amor noto te macerat igne,
per tibi Dictynae praesentia numina iuro,
prima deum mihi quae dulcem te donat alumnam,
omnia me potius digna atque indigna laborum
milia visuram, quam te tam tristibus istis
sordibus et senio patiar tabescere tali».
Haec loquitur, mollique ut se velavit amictu,
frigidulam iniecta circumdat veste puellam,
quae prius in tenui steterat succincta crocota.
dulcia deinde genis rorantibus oscula figens
persequitur miserae causas exquirere tabis,
nec tamen ante ullas patitur sibi reddere voces,
marmoreum tremebunda pedem quam rettulit intra.
illa autem «quid sic me», inquit, «nutricula, torques?
quid tantum properas nostros novisse furores?
non ego consueto mortalibus uror amore
nec mihi notorum deflectunt lumina voltus
nec genitor cordi est: ultro namque odimus omnis.
nil amat hic animus, nutrix, quod oportet amari,
in quo falsa tamen lateat pietatis imago,
sed media ex acie mediisque ex hostibus. heu heu,
quid dicam quove aegra malum hoc exordiar ore?
dicam equidem, quoniam tu me non dicere, nutrix,
non sinis: extremum hoc munus morientis habeto.
ille, vides, nostris qui moenibus adsidet hostis,
quem pater ipse deum sceptri donavit honore,
cui Parcae tribuere nec ullo volnere laedi
(dicendum est, frustra circumvehor omnia verbis),
ille mea, ille idem oppugnat praecordia Minos.
quod per te divum crebros testamur amores
perque tuum memori sanctum mihi pectus alumnae,
ut me, si servare potes, nec perdere malis;
sin autem optatae spes est incisa salutis,
ne mihi, quam merui, invideas, nutricula, mortem.
nam nisi te nobis malus, o malus, optima Carme,
ante in conspectum, casusve deusve tulisset,
aut ferro hoc» (aperit ferrum quod veste latebat)
«purpureum patris dempsissem vertice crinem,
aut mihi praesenti peperissem volnere letum».
Vix haec ediderat, cum clade exterrita tristi
intonsos multo deturpat pulvere crinis
et graviter questu Carme complorat anili:
«o mihi nunc iterum crudelis reddite Minos,
o iterum nostrae Minos inimice senectae,
semper ut aut olim natae te propter eundem
aut Amor insanae luctum portavit alumnae!
tene ego tam longe capta atque avecta nequivi,
tam grave servitium, tam duros passa labores,
efFucere, o bis iam exitium crudele meorum?
iam iam nec nobis aequo senioribus ullum
vivere uti cupiam vivit genus. ut quid ego amens
te erepta, o Britomarti, mei spes una sepulchri,
te, Britomarti, diem potui producere vitae?
atque utinam celeri nec tantum grata Dianae
venatus esses virgo sectata virorum,
Gnosia nec Partho contendens spicula cornu
Dictaeas ageres ad gramina nota capellas!
numquam tam obnixe fugiens Minois amores
praeceps aerii specula de montis abisses,
unde alii fugisse ferunt et numen Aphaeae
virginis adsignant; alii, quo notior esses,
Dictynam dixere tuo de nomine lunam.
sint haec vera velim; mihi certe, nata, peristi.
numquam ego te summo volitantem in vertice montis
Hyrcanos inter comites agmenque ferarum
conspiciam, nec te redeuntem amplexa tenebo.
Verum haec tum nobis gravia atque indigna fuere
tum, mea alumna, tui cum spes integra maneret,
et vox ista meas nondum violaverat auris.
tene etiam Fortuna mihi crudelis ademit,
tene, o sola meae vivendi causa senectae?
saepe tuo dulci nequiquam capta sopore,
cum premeret natura, mori me velle negavi,
ut tibi Corycio glomerarem flammea luto.
quo nunc me, infelix, aut quae me fata reservant?
an nescis, qua lege patris de vertice summo
edita candentis praetexat purpura canos,
quae tenuis patrio praes sit suspensa capillo?
si nescis, aliquam possum sperare salutem,
inscia quandoquidem scelus es conata nefandum:
sin est, quod metuo, per te, mea alumna, tuumque
expertum multis miserae mihi rebus amorem,
perdere saeva precor per numina Ilithyiae,
ne tantum facinus tam nulla mente sequaris.
non ego te incepto (fieri quod non pote) conor
flectere, Amor, neque est cum dis contendere nostrum!
sed patris incolumi potius denubere regno
atque aliquos tamen esse velis tibi, alumna, Penates.
hoc unum exitio docta atque experta monebo.
quod si non alia poteris ratione parentem
flectere (sed poteris; quid enim non unica possis?),
tum potius tandem ista, pio cum iure licebit,
cum facti causam tempusque doloris habebis,
tum potius conata tua atque incepta referto;
meque deosque tibi comites, mea alumna, futuros
polliceor: nihil est, quod texitur ordine, longum».
His ubi sollicitos animi relevaverat aestus
vocibus et blanda pectus spe luserat aegrum,
paulatim tremebunda genis obducere vestem
virginis et placidam tenebris captare quietem,
inverso bibulum restinguens lumen olivo,
incipit ad crebrosque insani pectoris ictus
ferre manum, adsiduis mulcens praecordia palmis.
noctem illam sic maesta super marcentis alumnae
frigidulos cubito subnixa pependit ocellos.
Postera lux ubi laeta diem mortalibus almum
et gelida venientem ignem quatiebat ab Oeta,
quem pavidae alternis fugitant optantque puellae
(Hesperium vitant, optant ardescere Eoum),
praeceptis paret virgo nutricis et omnis
undique conquirit nubendi sedula causas.
temptantur patriae submissis vocibus aures,
laudanturque bonae pacis bona; multus inepto
virginis insolitae sermo novus errat in ore.
nunc tremere instantis belli certamina dicit
communemque timere deum; nunc regis amicis,
iamque ipsi verita est: orbum flet maesta parentem,
cum Iove communis qui non dat habere nepotes;
nunc etiam conficta dolo mendacia turpi
invenit et divum terret formidine civis;
nunc alia ex aliis (nec desunt) omina quaerit.
quin etiam castos ausa est corrumpere vates,
ut, cum caesa pio cecidisset victima ferro,
esset qui generum Minoa auctoribus extis
iungere et ancipitis suaderet tollere pugnas.
At nutrix, patula componens sulpura testa,
narcissum casiamque herbas contundit olentis
terque novena ligans triplici diversa colore
fila, «ter in gremium mecum», inquit, «despue, virgo,
despue ter, virgo: numero deus impare gaudet».
inde Iovi magno geminans Stygialia sacra,
sacra nec Idaeis anubus nec cognita Grais,
pergit, Amyclaeo spargens altaria thallo,
regis Iolciacis animum defigere votis.
Verum ubi nulla movet stabilem fallacia Nisum,
nec possunt homines nec possunt flectere divi,
(tanta est in parvo fiducia crine cavendi),
rursus ad inceptum sociam se iungit alumnae,
purpureumque parat rursus tondere capillum,
tam longo quod iam captat succurrere amori,
non minus illa tamen, revehi quod moenia Cressa
gaudeat: et cineri patria est iucunda sepulto.
Ergo iterum capiti Scylla est inimica paterno.
tum coma Sidonio florens deciditur ostro,
tum capitur Megara et divum responsa probantur,
tum suspensa novo ritu de navibus altis
per mare caeruleum trahitur Niseia virgo.
complures illam nymphae mirantur in undis,
miratur pater Oceanus et candida Tethys
et cupidas secum rapiens Galatea sorores,
illam etiam, iunctis magnum quae piscibus aequor
et glauco bipedum curru metitur equorum,
Leucothea parvusque dea cum matre Palaemon;
illam etiam, alternas sortiti vivere luces,
cara Iovis suboles, magnum Iovis incrementum,
Tyndaridae niveos mirantur virginis artus.
has adeo voces atque haec lamenta per auras
fluctibus in mediis questu volvebat inani,
ad caelum infelix ardentia lumina tendens,
lumina, nam teneras arcebant vincula palmas:
«Supprimite o paulum turbati flamina venti,
dum queror et divos (quamquam nil testibus illis
profeci) extrema moriens tamen adloquor hora.
vos ego, vos adeo, venti, testabor, et aurae,
vos, vos, humana si qui de gente venitis,
cernitis: illa ego sum cognato sanguine vobis,
Scylla (quod o salva liceat te dicere, Procne),
illa ego sum, Nisi pollentis filia quondam,
certatim ex omni petiit quam Graecia regno,
qua curvus terras amplectitur Hellespontus.
illa ego sum, Minos, sacrato foedere coniunx
dicta tibi: tamen haec, etsi non accipis, audis.
vinctane tam magni tranabo gurgitis undas?
vincta tot adsiduas pendebo ex ordine luces?
non equidem me alio possum contendere dignam
supplicio, quod sic patriam carosque penates
hostibus immitique addixi ignara tyranno.
verum istaec, Minos, illos scelerata putavi,
si nostra ante aliquis nudasset foedera casus,
facturos, quorum direptis moenibus urbis,
o ego crudelis, flamma delubra petivi;
te vero victore prius vel sidera cursus
mutatura suos, quam te mihi talia captae
facturum metui. iam iam scelus omnia vincit.
tene ego plus patrio dilexi perdita regno?
tene ego? nec mirum, voltu decepta puella
(ut vidi, ut perii! ut me malus abstulit error!)
non equidem ex isto speravi corpore posse
tale malum nasci; forma vel sidera fallas.
Me non deliciis commovit regia dives,
dives curalio fragili et lacrimoso electro,
me non florentes aequali corpore nymphae,
non metus impendens potuit retinere deorum.
omnia vicit amor: quid enim non vinceret ille?
non mihi iam pingui sudabunt tempora myrrha,
pronuba nec castos accendet pinus honores,
nec Libys Assyrio sternetur lectulus ostro.
magna queror: me ne illa quidem communis alumnam
omnibus iniecta tellus tumulabit harena.
mene inter matres ancillarisque maritas,
mene alias inter famularum munere fungi
coniugis atque tuae, quaecumque erit illa, beatae
non licuit gravidos penso devolvere fusos?
at belli saltem captivam lege necasses!
iam fesso tandem fugiunt de corpore vires,
et caput inflexa lentum cervice recumbit,
marmorea adductis livescunt bracchia nodis.
aequoreae pristes, inmania corpora ponti,
undique conveniunt et glauco in gurgite circum
verbere caudarum atque oris minitantur hiatu.
iam tandem casus hominum, iam respice, Minos!
sit satis hoc, tantum solam vidisse malorum,
vel fato fuerit nobis haec debita pestis,
vel casu incerto, merita vel denique culpa:
omnia nam potius quam te fecisse putabo».
Labitur interea revoluta ab litore classis,
magna repentino sinuantur lintea Coro,
flectitur in viridi remus sale, languida fessae
virginis in cursu moritur querimonia longo.
deserit angustis inclusum faucibus Isthmon,
Cypselidae magni florentia regna Corinthi;
praeterit abruptas Scironis protinus arces
infestumque suis dirae testudinis exit
spelaeum multoque cruentas hospite cautes.
iamque adeo tutum longe Piraeea cernit,
et notas, heu heu frustra, respectat Athenas.
iam procul e fluctu Salaminia suspicit arva
florentisque videt iam Cycladas; hinc Venus illi
Sunias, hinc statio contra patet Hermionea.
linquitur ante alias longe gratissima Delos
Nereidum matri et Neptuno Aegaeo.
prospicit incinctam spumanti litore Cythnon
marmoreamque Paron viridemque adlapsa Donysam
Aeginamque simul †salutiferamque Seriphum.
fertur et incertis iactatur ad omnia ventis,
(cumba velut magnas sequitur cum parvula classis
Afer et hiberno bacchatur in aequore turbo),
donec tale decus formae vexarier undis
non tulit ac miseros mutavit virginis artus
caeruleo pollens coniunx Neptunia regno.
sed tamen aeternum squamis vestire puellam,
infidosque inter teneram committere piscis
non statuit (nimium est avidum pecus Amphitrites):
aeriis potius sublimem sustulit alis,
esset ut in terris facti de nomine Ciris,
Ciris Amyclaeo formosior ansere Ledae.
Hic velut in niveo tenera est cum primitus ovo
effigies animantis et internodia membris
imperfecta novo fluitant concreta calore,
sic liquido Scyllae circumfusum aequore corpus
semiferi incertis etiam nunc partibus artus
undique mutabant atque undique mutabantur.
oris honos primum et multis optata labella
et patulae frontis species concrescere in unum
coepere et gracili mentum producere rostro;
tum qua se medium capitis discrimen agebat,
ecce repente, velut patrios imitatus honores,
puniceam concussit apex in vertice cristam;
at mollis varios intexens pluma colores
marmoreum volucri vestivit tegmine corpus
lentaque perpetuas fuderunt bracchia pinnas.
inde alias partes minioque infecta rubenti
crura nova macies obduxit squalida pelle
et pedibus teneris unguis adfixit acutos.
et tamen hoc demum miserae succurrere pacto
vix fuerat placida Neptuni coniuge dignum.
numquam illam post haec oculi videre suorum
purpureas flavo retinentem vertice vittas,
non thalamus Syrio fragrans accepit amomo,
nullae illam sedes: quid enim cum sedibus illi?
quae simul ut sese cano de gurgite velox
cum sonitu ad caelum stridentibus extulit alis
et multum late dispersit in aequora rorem,
infelix virgo nequiquam a morte recepta
incultum solis in rupibus exigit aevum,
rupibus et scopulis et litoribus desertis.
Nec tamen hoc ipsum poena sine: namque deum rex,
omnia qui imperio terrarum milia versat,
commotus talem ad superos volitare puellam,
cum pater exstinctus caeca sub nocte lateret,
illi pro pietate sua (nam saepe nitentum
sanguine taurorum supplex resperserat aras,
saepe deum largo decorarat munere sedes)
reddidit optatam mutato corpore vitam
fecitque in terris haliaeetos ales ut esset:
quippe aquilis semper gaudet deus ille coruscis.
huic vero miserae, quoniam damnata deorum
iudicio, fatique et coniugis, ante fuisset,
infesti apposuit odium crudele parentis.
namque ut in aetherio signorum munere praestans,
unum quem duplici stellatum sidere vidi,
Scorpios alternis clarum fugat Oriona;
sic inter sese tristis haliaeetos iras
et Ciris memori servant ad saecula fato.
quacumque illa levem fugiens secat aethera pinnis,
ecce inimicus, atrox, magno stridore per auras
insequitur Nisus; qua se fert Nisus ad auras,
illa levem fugiens raptim secat aethera pinnis.

Publius Vergilius Maro