Три могилы — Сэмюэль Тэйлор Кольридж

Часть I

Под этим терном в старину —
Как он хорош в цвету —
Любили летом мы прилечь
В жару и в духоту.
Сюда сходились и старик,
И с девушкою друг.
«Скажи, могильщик, почему
Так много жаб вокруг?
Ведь терн по-прежнему цветет
Ведь он не мертв, не сух;
Так почему крутом растут
Крапива и лопух?

И почему болиголов,…

И почему бросает тень
Всегда цветущий терн
На этих темных трех могил
Никем не смятый дерн?»
«Здесь мать жестокая лежит,
Где терн шумит, цветя,
Здесь молодая спит жена,
Здесь — бедное дитя.

Сердечнее, чем эти две
Я не знавал подруг
Но злая мать им принесла
Так много слез и мук.
У Эллен ясный, разум был,
Нрав тихий и спокойный;
А Мери вся была огонь,
Что рвется к небу стройный.

Раз Эдвард Мери попросил:
«Возьми мое кольцо».
Та вспыхнула от этих слов
И отвела лицо.

«Ты знаешь, как богата мать,
А ты совсем бедняк;
Ступай и попроси ее
Благословить наш брак».

И Эдвард к матери пошел
И отвечала мать:
«Что ж, я красивому, как ты,
Готова дочь отдать».

Делила Мери свой восторг
С Элионор сполна;
Ей не по крови, но душой
Была сестрой она.

Я полагаю, все поймут,
Кто лил слезу хоть раз,
Как ждало сердце жениха
Вкусить счастливый час.

Мать больше, чем иная мать,
Их радостью жила,
И все предсвадебные дни
Она при них была.

Под этим терном здесь они
Так жадно пили страсть,
И молча любовалась мать
И не…

Часть II

И вот уж куплено кольцо,
Назначен свадьбы срок,
И злая мать сама несет
Торжественный пирог.

«Не деве завтра день взойдет,
А молодой жене» —
Так Эдвард матери в тот день
Сказал наедине.

Он был с ней в горнице вдвоем;
И побледнела мать:
Шагала Мери наверху,
Готовила кровать.

Когда же по ступенькам вниз
Спускаться стала дочь,
Она внезапно поднялась
И молча вышла прочь.

Она стояла за дверьми;
Вот дочь подходит к ней —
«Уйди! Уйди! — вскричала мать,
Сюда входить не смей.

Меня с товарищем моим
Ты разлучить пришла?» —
И злая ненависть огнем
Глаза ее зажгла.

Бедняжка Мери, замерла,
Пригвождена к земле,
Бледна, как призрак неживой,
Блуждающий во мгле.

Она ни плакать не могла,
Ни биться, ни стонать,
Она не крикнула: «Зачем
Нельзя войти мне, мать?»,

Но, как безумная, наверх
Вдруг, бросилась она
И там на брачную постель
Упала, сражена.

Мать снова в горницу вошла,
В которой Эдвард был,
И так cказала: «Нет, нельзя,
Чтоб ты ее любил.

Она мне дочь, и эту боль
Ношу я столько лет;
Я час кляну, когда ее
Произвела на свет.

Она надменна и горда
И зависти полна,
И лицемерна, и хитра,
И лживей, чем волна.

Когда ты с ней пойдешь к венцу,
Тебя несчастье ждет;
Она твою погубит честь
И сердце разобьет.

О боже, сколько лет я с ней
Делила смертный грех!
Она мне дочь, и тайну я
Хранила ото всех.

Она мне дочь; и для нее
Я на погибель шла;
Я не могу творить молитв, —
Так ноша тяжела.

Готова на ветер сорить
Она твоим добром,
И ты хоть вешайся при ней,
Ей будет нипочем».

Потом промолвила нежней
И за руку взяла;
«За твой единый поцелуй
Я все бы отдала.

И если б захотел ты взять
Меня своей женой,
Я б завещала все тебе,
Все, что ни есть за мной».

Тут юный Эдвард с места встал
И начал хохотать
«Ты верно не в своем уме
Или хлебнула, мать!»

Безмолвно на колени пав,
Молчала долго мать;
Три раза колокол большой
Успел бы прозвучать.

«Та дочь над головой моей,
Кого носила я,
Пусть будет проклята навек
Отныне кровь твоя!

Будь проклят час, когда твой крик
Раздался в первый раз;
Будь проклят твой могильный ров
На кладбище у нас!»

Проклятье матери наверх
До Мери донеслось,
И ложе брачное под ней
Дрожало и тряслось.

Во гневе Эдвард вышел в дверь
И посмотрел назад:
Стояла на коленях мать
Поднявши к небу взгляд.

На брачном ложе он нашел
Трепещущую дочь.
«Мой друг, здесь нехороший дом,
Мой друг, нам нужно прочь!»

Она от страха чуть жива;
Он ей помог привстать;
«Я бы собаки, — молвил он,
Не стал бы здесь держать».

Ее от ложа он повел,
Повел по ступеням.
Она б не смела в этот миг
Молиться небесам.

А мать с колен не поднялась
Средь горницы пустой
И гибель вечную пила
Несытою душой.

Но вот при звуке их шагов
Молитвы шепот стих;
Про бога позабыла мать,
Едва завидев их.

Мать встала — видела ее
Служанка в этот миг
И признавалась, что мороз
Все тело ей проник.

Когда невесту Эдвард вел,
С ней торопясь уйти,
Мать быстро бросилась вперед
И стала на пути.

Какой был смысл? Какой был смысл?
В словах ее таких:
«Я все же вас благословлю,
Невеста и жених.

Резвитесь, как чета ягнят,
Когда цветет апрель;
Пусть образ мой не затенит
Вам брачную постель.

Пусть будет радость ваш удел
Средь ночи и средь дня:
Уж я стара, уж я слаба,
Что вспоминать меня?

Что может сделать мать в летах?
Вам нечего дрожать.
Проклятье — звук, и не придет
На брачную кровать».

Они ушли, а мать рвала
Клочки седых волос,
Вся в пене, как в июньский день
Томимый зноем пес.

Вам странно, почему же мать
И бедное дитя,
И юная жена лежат,
Где терн шумит, цветя?

Три раза этот заступ мой
Из башенных сеней
Сквозь все затворы выходил
В час духов и теней.

Когда рой бесов злую мать
В ад потащил, свистя;
Могилу он отмерил ей,
Где терн шумит, цветя.

Когда созвала смерть домой
Несчастное дитя,
Могилу он отмерил ей,
Где терн шумит, цветя.

И это страшный, страшный куст;
Здесь духи налету
С него, кору ночами рвут,
А он всегда в цвету.

Часть III

В саду священника дозрел
Тяжелый виноград,
И в ветре солнечном кружил
Багряный листопад.

Еще мотались по кустам
Колосья ячменя;
Стоит в глазах, как бы вчера,
Их свадьба у меня.

От церкви через этот лес
До Эдварда ворот
С полмили мшистая тропа
В густой тени ведет.

Тропою этой с женихом
Венчаться Мери шла;
Она, хоть и таила грусть,
Казалась весела.

Чуть на погост она пришли,
Где солнышко пекло,
У бедной Мери словно кровь
От сердца отвело.

Чуть сил хватило руку ей
Священнику подать;
Она все видела, молясь,
Там, на коленях, мать.

Они пошли в обратный путь —
Во след я глянул ей,
Как раз, когда она вошла
Под сень густых ветвей.

Она ступила на тропу,
Всю выстланную мхом:
Ей было тяжко этот миг
Припоминать потом.

В тени ее окутал жар,
Потом схватила дрожь;
Веселый звон колоколов
Ее терзал, как нож.

Проклятье матери всегда
Ужасно для детей:
Мать и преступная — все мать,
Нет ничего святей.

Прошло полгода: тот же яд
Таила мать в крови;
Но Эдвард был примерный муж,
А Мери — луч любви.

«Сестра все не приходит к нам,
Мать запрещает ей:
О Эдвард! Я живу с тобой,
Я бы хотела быть другой,
Живей и веселей.

И почему я все грушу?
Нет ничего такого.
Должно быть, от туманных дней
Я не совсем здорова»..

Шла изморозь — ни льда, ни вьюг!
А если свет блеснет,
Бедняжка, чтоб не встретить мать,
Не отопрет ворот.

Но Эллен в мокроту и грязь,
В те мрачные недели,
К ним приходила каждый день,
И с ней все веселели.

О, Эллен верный друг была,
Сестры дороже милой!
Как жаворонок весела,
Она домой лишь к ночи шла,
И дом пустел, унылый.

У нас на первый день Поста
Почти пустует храм: /
Угрозы божьи в этот день
Должны читаться там.

Покойный наш священник мне
Признался как-то раз,
Что хорошо бы этот чин,
Совсем изъять у нас.

В то утро мать пришла во храм
И к Эллен подошла;
У службы Эллен всякий день
В посту у нас была.

И Эллен встретила ее
С приветливым лицом:
«Что, если гнев ее утих,
И мир вернется в дом?»

День был едва на день похож —
Так небеса черны;
Бывает, ночью храм светлей
При четверти луны.

Ревела буря, дикий дождь
О стекла бил упрямо;
Тонули возгласы молитв
В гуденье башни храма.

Молилась на коленях мать,
Поднявши к небу взгляд:
«Пусть ту, что рядом здесь со мной,
Иссушит тайный яд!

Услышь, услышь меня, господь.
Мои держащий дни:
Ту, что причастна к их любви
Навеки прокляни!

Будь проклят день ее и ночь
На вечные года!»
Так помолившись, поднялась,
Спокойна и тверда,
И вышла в дверь, господень дом
Покинув навсегда.

Я видел Эллен. Как она
Вся побледнела вдруг!
Я думал, почему у ней
В глазах такой испуг?

И после службы близ нее
Мы все собрались в круг;
Она шаталась, и блуждал
В ее глазах испуг.

Потом решилась рассказать,
Чем сердце смущено:
«Ведь это клятва грешных уст,
Не все ли мне равно?»

И улыбнулась, и принять
Старалась бодрый вид,
Но лучше, если бы она
Заплакала навзрыд.

Она твердила, боль в душе
Пытаясь побороть:
«Ведь это клятва грешных уст,
И милостив господь!» —

В ее глазах блуждал испуг,
В душе была борьба:
«Ведь это клятва грешных уст,
Ужель я так слаба?»

Бедняжка — девочкой, она
У ног моих играла —
От Мери утаила все,
Ни слова не сказала.

Но Мери слышала рассказ;
И Эллен обняла:
«О, Эллен, нас теперь она
Обеих прокляла!» —

Наружи Эдвард под холмом
Шагал вперед, назад,
Ломая сучья у дерев
И прутья вдоль оград.

Он их разламывал в руках
И в сторону швырял,
Как будто бешенство свое
Куда девать не знал.

Вы виднте тот холм? Под ним
Их ферма и теперь.
Он слышал их, он слышал все
И скрежетал, как зверь.

С ним Эллен в горе с детских лет
И в радости сжилась,
И с нежным именем жены
Он имя друга дней весны
Соединял, молясь.

И он в часы своих молитв
К ним не делил любви,
И двух имен единый звон
Звучал в его крови!

Он в дом вошел; в его глазах
Была борьба видна;
И обе обняли его,
И Эллен и жена.

Он Мери плачущей лицо
К своей груди прижал;
Тут ярость перешла в тоску,
И Эдвард зарыдал.

А Эллен лить не стала слез,
Лишь обняла тесней,
Как будто что-то пронеслось
Ужасное пред ней.

Часть IV

Нехорошо, когда ногой
Могильный топчут прах;
Оно и днем зловещий знак,
И не к добру впотьмах.

Могилу видите, вон ту?
Бог даст, бог и возьмет:
Там, сударь, спит мое дитя,
Холодное, как лед.

Все остальные сам я рыл,
И — прах меня бери! —
Я лучше пропляшу на всех,
Чем трону эти три!

«Старик, невесел твой рассказ!» —
«Вы — что, вы — молодежь;
Мне семьдесят, а ведь и то,
Как вспомнишь, так всплакнешь.

Сестрица Мери этот мне
Поведала рассказ,
Хоть Эдвард сам мне кое-что
Говаривал подчас.

Ну, ладно! Мери, как сестре,
Друг Эллен помогала;
Она была все чаще с ней,
И ей все делалась милей;
Она весь дом держала.

Она по будням на базар,
А в праздник — в церковь шла;
Все как всегда, но это все
Лишь видимость была.

Грустила Эллен? Не скажу.
Но веселилась мало;
И Эдварда она своей
Веселостью пугала.

Она молчала по часам;
Чтоб избежать тоски,
Она певала про себя
Веселые стишки.

И слышалось в ее простых,
Уверенных словах,
Что у нее своя печаль,
Свой неотступный страх.

Вдруг скажет, кисть обняв свою:
«Нет, мне не исхудать!»
Раз Мери за руку взяла
(Взгрустнулось той опять),
В лицо взглянула и слегка
Ей стала руку жать.

Потом сильней, сильней, вцепясь
С какой-то дикой, страстью,
И закричала: «Нет, нельзя
Себя принудить к счастью!»

Раз Мери обняла она
В самозабвенный миг,
И билось сердце, и слова
Шли сами на язык.

Они шли сами, как поток,
Что выступил из ложа,
И, взвизгнув, крикнула она:
«Как ты на мать похожа!»

Так понемногу стал весь дом
С уныньем неразлучен;
И, видя как грустит, жена,
Был Эдвард хмур и скучен.

Он с неохотой ввечеру
Отодвигай засов;
Ему как будто стал чужим
Любимый прежде кров.

Раз вечером он книгу взял,
Не стал в нее смотреть,
Швырнул ее и простонал:
«Нет, лучше умереть!»

Взглянула Мери на него
С улыбкой неживой
И молча на руку к нему
Склонилась головой.

И Эдвард, громко зарыдав,
Колена преклонил:
«У ней разбитая душа!
О, господи! Нет сил!»

Стоял туман. В такие дни
Работа тяжела.
Копнешь, раскашляешься. Все
Весна в тот год не шла.

И вдруг, на удивленье всем,
Жара и духота;
Все тени ищешь, а кругом
На ветках ни листа.

Так вот, есть уголок в лесу,
Его беседкой звать;
Вы, верно, знаете, хотя
Откуда вам и знать.

Поблизости и пастбищ нет,
Тропинок нет туда;
Там зеленеет остролист
Да говорит вода.

Деревья сами разрослись
В густой, тенистый свод;
Совсем беседка; в трех шагах
Студеный ключ течет.

Воскресным утром как-то раз
Друзья сюда пришли;
Алели ягоды; звучал
Церковный звон вдали.

Приятно слушать плеск ручья
И звон колоколов;
Приятно слушать их зараз
Средь тишины лесов.

Усталый Эдвард отдохнуть
На мягкий мох прилег
И задремал под звон ключа;
Тот ключ и в будни, лепеча,
Вас усыпить бы мог,

А он был не совсем здоров
И ночь провел без сна;
Беседа женщин рядом с ним
Была едва слышна.

«Смотри-ка, Эллен, как лучи
Сквозят в листах густых.
Все солнца крошечные в них,
Не больше глаз твоих.

И славой каждое из них
Окружено своей,
И каждый голубой кружок
Оделся в радостный венок
Из тоненьких лучей».

И стали, глядя на лучи,
Судить про их цвета;
«Зеленый», — эта говорит,
«Янтарный», — скажет та.

А Эдвард был недобрым сном
Тем временем смущен;
С тревогой слушали они,
Как тяжко дышит он.

«И это — мать!», — он произнес,
Не открывая глаз,
Виднелись на его лице
И страх, и боль зараз.

Они вздохнули, угадав,
Что в мыслях у него;
Проснувшись, он взглянул вокруг,
Не видя ничего.

Он сел, и прежде, чем из глаз
Тяжелый сон уплыл,
«Прости, Господь, — воскликнул он, —
Я сердце ей разбил!»

Тут Эллен вскрикнула, дрожа,
И вдруг расхохоталась,
А Мери больше никогда
С тех пор не улыбалась.

Сэмюэль Тэйлор Кольридж, 1797-1809 годы
(Перевод Лозинский М. Л.)