Стихи о Василии Шуйском

Из всех царей Василий Шуйский,
Был неудачник по судьбе,
Как тень Бориса Годунова,
Весь негатив привлёк к себе.
Кто из царей от места казни,
Вступил торжественно на трон?
Василий вновь на Лобном месте,
Теперь царём провозглашён.
Колокола, литавры, слёзы
Внушали русским людям грёзы.
Василий жаждал всем добра,
И вот пришла его пора.
Василий маленького роста,
Широк в плечах и толстоват,
Глазами был подслеповат,
Его за ум волхвом считали,
За род известный уважали.
Он править стал, как Годунов,
Служить услал своих врагов
По самым дальним городам,
Вернул Нагих на зло врагам,
Потом из Углича в столицу,
Младенца Дмитрия привёз,
И Марфу Царь довёл до слёз,
Она прощения просила,
И церковь ей грехи простила.
Потом из Сретенской могилы,
С семьёй Бориса извлекли,
И в Лавре Сергия священной,
Их вновь по-царски погребли.

А через месяц новый Дмитрий
В Путивле древнем объявился,
Князь Шаховской вруном пленился,
Признать царём его решился,
Но кто сей новый самозванец?
Какой — то польский оборванец,
Был выше прежнего, чернявый,
И как цыган — весьма кудрявый,
Густые брови, плоский нос,
На польcком чушь казакам нёс,
И тем не менее, повсюду,
Он на Руси стал сеять смуту.

А тут свои враги явились,
Болотников да Ляпунов,
Коломну ночью захватили,
И громогласно заявили,
Что Шуйский свергнут и при том,
В Москве Илейке быть царём.
По городам пронёсся слух,
Илейка вовсе не пастух,
Он сын Ирины с Феодором
И люди верят этим вздорам.
И вот к Болотникову в Тулу
Илейка с войском поспешил,
А Шуйский с верными войсками
Кремль тульский быстро окружил.
И ниже города плотиной
Реку Упу загородил,
А в результате сей затеи,
Он город Тулу затопил.
Болотников на милость сдался,
Но жить в Каргополь помещён,
Его там тайно утопили,
Илейку воины схватили,
И самозванца допросили,
Потом повесили его
И Шаховского своего.

Вернулся Шуйский из похода,
И стал героем для народа,
Ему уж шесть десятков лет.
А он любовью не согрет,
И вдруг царь в январе женился,
Марией юной он прельстился,
В пылу любовной всё забыл,
И праздно время проводил,

А тут второй Лжедмитрий прёт,
Под Болховым бояр он ждёт,
Василий укреплял Москву,
Гонцы доносят вдруг ему,
Вор в Тушино остановился.
Тут Шуйский снова вдохновился,
Но наступать, пока не стал,
Чего он в это время ждал?
Враг укреплялся. Ян Сапега,
Литовцев тысяч семь привёл,
Речь о решительной атаке,
С Рожинским гетманом повёл,
А гетман хитро выжидал,
Вестей от Сизигмунда ждал,
Тогда Саппега отделился,
Решился Лавру захватить,
Монахи Лавру отстояли,
Тут правду все в Москве узнали,
Сам Сизигмунд прозваньем Ваза,
Решился взять Москву зараза.

В Рязани братья Ляпуновы
Захарий — пьяница и плут,
Второй воинственный Прокопий,
Его в Зарайске очень чтут.
В Москву Захарий заявился,
С поляками договорился:
«Мы свергнем Шуйского с престола,
Вы сдайте Тушинского вора,
На трон посадим Владислава,
Двум государствам станет слава».
И Шуйского арестовали,
Жить в Чудов монастырь сослали,
А вот поляки самозванца,
Тогда боярам не отдали.

Смоленск полякам не сдавался,
Тогда Жолкевский догадался,
В стан Сизигмунда под Смоленском,
Доставить Шуйского Царя,
Но Шуйский умным был не зря.
Он королю не поклонился.
Его величие и гордость
Души не сломленная твёрдость,
Поляков очень удивила
И над Россией без Царя,
Зажглась кровавая заря.

А зимним утром спозаранку,
Вдруг в Тушино переполох,
Сбежал в Калугу самозванец,
Разведал польский он подвох.
Маринка мщенья испугалась,
И к мужу на конях умчалась,
Теперь известно, как Маринка
Устроила свой новый брак,
Но всё пошло опять не так.
Лжедмитрий убежал в Калугу,
Поближе к казакам и югу,
Оставив в Тушино Марину,
Стал снова вербовать дружину.

Касимовский Ураз — Магмед
Боярам тайно шлёт ответ,
Что он готов Москве служить,
Но как прощенье заслужить?
А сын родной Ураз — Магмеда,
Всё самозванцу рассказал,
А тот своим полякам верным
Убить Магмета приказал.

Был у Магмеда верный стражник
Арслан Урусов удалец,
И на охоте самозванцу,
Пришёл от верного слуги конец!
Его Арслан в лесу убил,
И голову мечом срубил,
Потом с ногаями подался
В степные южные края,
А на Руси случилась смута,
Взошла кровавая заря.

Чигалейчик Анатолий

*****

Венчается на царство русский царь,
Почти старик, подслеповатый, неказистый.
— На все засовы заперт, крепкий ларь, —
Наполнен шелестами храм Успенский мглистый.
Венчается без пиршеств и даров,
Почти украдкой, спешно, воровато.
— Был выкрикнут… Не то, что Годунов, —
Сверлит затылок шепот хрипловатый.
Конечно выкрикнут. В бродильне русских смут,
В московском продырявленном лукошке
Шлем Мономаха — не венец, хомут,
Зато царей, что огурцов в окрошке.
Война, неурожаи, казаки,
Восстания, бесчинства, самозванцы,
Вот этих список в сорок две строки,
Опятами по всем пенькам плодятся.

Шипят, шуршат:
— Лукав, живуч, хитер,
Вчера в неволе, нынче на престоле.
Когда над теменем качается топор,
Изгиб хребта возникнет поневоле.
Был дружкой у затейника-Ивана,
Служил Борису, попрощавшись с головой,
Взошел на плаху по приходе пана.
Не чудеса ли? Все еще живой?
Пружина заговоров, ось больших интриг
Внутри машины века беспокойного,
И ведь не согласился ни на миг
Признать в валете Дмитрия покойного.
Большой игры запенился кураж,
Больших амбиций занялось горение,
Наивных сказок антиперсонаж
Вступил на обреченное правление.
Что у него? Лоскутья от страны.
То новгородцы отшатнутся, то рязанцы,
Стар, одинок, друзья разобщены,
Предатели, поляки самозванцы.
Четыре года будет впереди
Хождения по лезвию булата.
Не медли! Не спеши! Не навреди!
Казна пуста и силы не богато.
Что ни начни — дорога через кровь,
На все «а если» — гиблые пророчества,
Насмешка жизни — поздняя любовь:
Беда не переносит одиночества.
Выискивая двери в тупиках,
Распродавая царские одежды,
В каких непостижимых тайниках,
Он выжигал последний воск надежды.

Старик в сражении с Москвой приговорен.
У сказок не меняется природа.
В монашескую келью заключен
Последний шанс угаснувшего рода.
Шляхетство будет ликовать не зря,
Устраивая празднества позорные,
Панам в подарок русского царя
Преподнесут правители покорные.
В монастыре жена зайдется в плаче.
Россия выживет, над пропастью скользя,
Воспримет юного царя. А как иначе?
В России жить без пропасти нельзя.

Великий грешник? Интриган? Злодей?
Царь неудачник? Ярлыково просто.
Штандарт на сквозняках лихих страстей
В эпохе сшитой по чужому росту.
Спустя века диагноз скор и строг:
Не разгадал реальной ситуации.
Потомки все всегда предвидят в срок
В эпохах изобильной информации.

Не обретет покоя даже прах.
В летописаньях порезвятся иностранцы,
А у России в наступающих веках
Нашествия, восстанья, самозванцы…

Державина Тамара

*****

…Москва жила ещё восстаньем,
На улицах ещё дрались,
Когда бояре на собранье
В дворец Кремлёвский подались.
Два дня, две ночи заседали,
Свечей три дюжины сожгли,
И «копья все уже сломали»,
Но путь к согласью не нашли!

А в это время колобродил
На Красной площади народ.
Посадским Шуйский был угоден —
Все знали это наперёд.
И в дни восстания, и ныне
Торговый люд был с вожаком,
С купцами связь была старинной
И он им виделся дружком. (шубным промыслом и торговлей издавна были заняты князья Шуйские)

И вот бояре с духовенством
Толпою вышли из ворот
И к Лобному поплыли месту,
С утра где маялся народ.
Остановились. И Голицын, (В.В. Голицын, князь)
Угрюмо глянув на купцов,
Изволил сам к ним обратиться,
Унять надеясь стервецов:

«Московитяне! Без монарха
Коль довелось нам пребывать,
То надо выбрать патриарха,
Ему чтоб власть пока отдать…»

«Нужнее царь, а не владыка!
Василия на трон хотим!» —
Толпа взорвалася от криков,
Пугая бешенством своим.
Она была ещё в угаре
От крови, пролитой в те дни,
И не противились бояре,
Боялись коль толпы они.
Поэтому не избран Шуйский,
А выкрикнут он был царём,
И круг сторонников был узким,
Желанного кто видел в нём.
Он был пройдохою известным
И всё устроил для того,
Чтобы драчливое предместье
Поднять сподобилось его.

Старик сей маленький, невзрачный
Весь год держал это в уме
И ложь, залог его удачи,
Всегда была в его суме!
А потому и унижаться
Для пользы дела был горазд,
И самому чтобы подняться,
Не ведал нравственных преград.

Потом в соборе уже главном (Успенском)
Он «крест земле всей целовал». (присягал на царство)
По сути, договор недавний (договор между боярами — организаторами переворота 17 мая 1606 г.)
Огласке Шуйский предавал.
К порядкам старым возвратиться
Он был обязан по нему,
Не учинял, чтобы в столице,
Опал боярству своему,
И чтобы волюшки наветам,
Как при Борисе, не давал,
Чтобы доносчиков к ответу
За клевету их призывал.
И чтобы с Думою боярской
Соотносился он всегда,
И не карал чтоб властью царской
Людишек русских без суда…

Но Шуйский в страхе был великом
Перед народом в эти дни,
Его подняли своим криком
Посадские ведь лишь одни!
А большинство людей в смятенье
И затаилися пока,
Какие гложут их сомненья?
Что на уме у мужика?
«И это лишь народ московский,
А что в провинции нас ждёт?
В глубинке люд ведь не таковский,
Он с «Дмитрием» в умах живёт…»

Особо Северской Украйны
Боялся новый государь,
Где самый грозный ещё ранее
Нашёл пристанище бунтарь, (казачья вольница, беглые холопы, разбойники)
И первым принял Самозванца
И государя в нём признал,
Опорой главною поганца
Всё времечко себя казал.

«За всё, что ныне совершили,
Оправдываться надлежит…»
Его волнения страшили,
Вовсю уже Москва блажит!
. . .

Царёву грамоту читали
И в самых дальних областях.
В Путивле сразу же восстали,
Узнав о жутких новостях.
Да и повсюду недовольство
Народец бедняцкий проявлял,
Дух лицемерья и притворства
Боярский его оскорблял.
И лжи такого изобилья
Не принял люд и осерчал:

«За что правителя убили?
Он жизнь народа облегчал!..»

Враги Бориса возносили
Недавно Гришку на престол,
А ныне те же поносили,
На Фёдорыча кто был зол. (на покойного царя Бориса Фёдоровича Годунова)

«А Шуйский вовсе изоврался —
Когда он правду говорил? (несколько раз менял свои версию о гибели царевича)
И как на троне оказался?
Обманом, что ли, воспарил?..»

К Москве той веры непреложной,
Была что ране, уже нет,
Не Шуйский ли своею ложью
Столице учиняет вред?
Не он прельстил ли омраченьем
Бесовским её в эти дни?
Его к народу обращенья
Иуды пасквилям сродни!
. . .

1 июня 1606 г., Москва, Кремль

…Венчался спешно он на царство
Без всякой пышности былой,
Боясь столичного бунтарства
И раздосадованный хулой.
Как будто в брак вступал он тайный
И осторожничал, как мог,
Всё цели подчиняя главной,
Что издавна себе нарёк.

Опорой нового монарха
Казанский стал митрополит,
В сан возведённый патриарха,
Он ввек не будет позабыт! (героический патриарх Гермоген)
Защитник ярый православья,
Известный мужеством своим,
Лжедмитрия врагом стал ранее,
И люто был наказан им.

Но твёрдость нрава он при этом
Себе во вред соединял
Доверчивостью к злым наветам —
Всегда охотно им внимал.
А коли ложное от правды
С трудом владыка отличал,
То этим пользоваться рады
Все были, козни кто начал.
И преуспели скоро в этом,
Их дружбу обращая в тлен,
И зачастую оппонентом
Василию был Гермоген.

Лжеотпрыск Грозного отныне,
В Московии чтоб не смердел,
Мощами истинного сына
Царь защититься захотел:
«Из Митьки сделаю святого,
И поклоняяся мощам,
Не примет люд тогда живого…» —
Боярам он своим вещал.

3 июня 1606 г., Москва, Архангельский собор

…Из Углича везли останки
С великим, скорбным торжеством.
Народ тянулся спозаранку
В собор Архангельский потом,
Где были выставлены мощи
Всем православным напоказ,
Казалось — люд уже не ропщет,
И дух сомнения погас.
Но быть святым самоубийце —
То православию хула,
И снова Шуйским говорится
Насильственной что смерть была!
И в убиении Бориса
Для пользы дела обвинил,
А кой вердикт им был написан (в Угличе он вынес вердикт о нечаянном самоубийстве царевича)
Он напрочь ныне позабыл…

Порядок старый в государстве
Царь обещал восстановить,
О притеснениях боярство
Могло чтоб ныне позабыть,
Как до опричнины живало
И всех Борисовых опал,
От худородных, как бывало,
Чтоб родовитый не страдал.
И чтобы гадостным доносам
Отныне воли не давать,
Под постоянною угрозой
Чтоб знати русской не бывать.
Порядок новый ненавистный
Удобней Шуйскому связать
Со временем царя Бориса —
При нём, мол, унижалась знать!
А Грозного он не порочил,
Своим коль род его считал, (Шуйский был рюриковичем, как и Иван Грозный)
И ныне первым среди прочих,
Преемником Ивана стал.

Вновь оказалась на вершине
Старейшая в России знать,
Высокородные отныне
Державой будут управлять!
А это — княжеско-боярский
Весь заговорщеский кружок, (наряду с Шуйскими это Голицыны, Куракины и Воротынские)
Чью музыку обязан царский,
Послушный им, играть рожок.
По уговору полагалось
Себя так Шуйскому вести,
Но как позднее оказалось —
И у своих он не в чести…

Русин Валерий

*****

Поэма «Василий Шуйский»

Летописец:
Когда бесцарствие и срам
Свершились смертью Годунова,
Когда безумство стало нам
Мерилом времени больного,

Когда расстригиных войск гул
Объял из Тулы страхом лица,
То сонм бояр не преминул
Бежать расстриге поклониться.

Они от имени Москвы
К нему спешили и спешили,
Как будто жили без канвы
И без неё всё царство шили.

Презрели Совесть, Стыд и Честь,
И всё, чем жили, всё презрели.
Времён печальная тех весть
Да и понятная лишь еле.

Мстиславский, Шуйские, вся знать
(Чины, Синклит и Духовенство)
Спешили гришкины познать
Презренье, подлость и главенство.

Печать царёву и ключи
Свезли вору сии вельможы.
Такими были москвичи.
И нынче есть такие тоже.

И вот в прекрасный летний день
Вступил в Москву Отрепьев Гришка,
И на Россию пала тень
Меча литовского. И Мнишка.

Звонили все колокола,
Москва в дурмане ликовала.
И не краснели купола,
И не чернели покрывала…

И только гришкин белый конь
Сёк по брусчатке злым копытом
И высекал из ней огонь:
Мечтал остаться незабытым.

Настало царствие вора,
Хотя точнее молвить…
Пришла разгульная пора,
Пора пиров, бесчестий скорых.

Бесчестил Гришка и девиц,
И жён. Семейства и святыни.
И от греха не падал ниц
И не робел перед святыми.

И хоть Москва ещё жила
Хвалою этому расстриге,
Но его подлые дела
Уже давали дань интриге.

Уже народ шептался: «Он
Похож на дьякона, на Гришку!»
Уже пошёл прозрелый стон,
Что, мол, с ним, верно, дали лишку…

Уже Василий Шуйский сам
Казнил себя, что внял бродяге
И не отдался небесам,
А подло встал под его стяги.

Ведь он-то лично видел гроб,
А в нём — царевича убитым.
И промолчал, Отрепьев чтоб
Взошёл на трон… Судьбы орбиты…

Ночной совет в доме Шуйских

Василий Шуйский обращается в Василию Голицину
и Ивану Куракину:
— Жалею я, Василий и Иван,
Жалею я, Голицын и Куракин,
Что втянут был Бориской я в обман.
Да что уж — кулаками после драки!

Василий Голицын:
— Да что жалеть, боярин, что жалеть!
Ты нешто знал? К чему все эти ахи!

Иван Куракин:
— Голицын прав! Тут Рока видна плеть!
Как палача меч у главы на плахе!

Василий Шуйский:
— Да всё мне ведомо, князья!
Палач и меч… Но жгут сомненья.
Терзают душу… И не волен я
Отвергнуть их, предать забвенью.

Теперь я вижу, что зазря
Царевича-младенца кровь застыла
На платье у Руси. И только я
Повинен в этой подлости постылой!

Другие присутствующие — хором и вразнобой:
— Ужасное злодейство! Это — факт!
Весь Углич бил озноб от детской смерти!
Но ты, боярин, нет, не виноват!
Не верьте в это, граждане, не верьте!

Василий Голицын:
— Ну вот раскройся ты перед царём,
Внимавшим явь чрез Годунова очи…

Иван Куракин:
— И угодил бы в тихий водоём,
Задушен и утоплен среди ночи…

Василий Шуйский:
— Да я — не трус! И, право, не глупец!
И быть задушенным за просто так, без риска…
Но если б ведал, что расстрига сей, подлец,
Взойдёт на трон, благодаря Бориске…

Василий Голицын:
— Да что бы сделал ты, когда царица-мать
(Мать убиенного царевича!) так тоже
Злодеям же (злодеям же!) подстать!
Как повела себя! О, Всемогущий Боже!

Другие присутствующие:
— Да что пенять себе, боярин, что пенять!
Не рви волос своих и не печаль народа!
Войдём в покои, где почиет тать,
И изничтожим этого урода!

Ура! Ура! Злодея — на копьё!
Вчерашний раб да будет изничтожен!
Ах, Русь! В спасение твоё
Народ — вперёд! И сабли — вон из ножен!

Василий Шуйский:
— А может, кто сомнением томим,
Что царь в Кремле — не сам Отрепьев Гришка?
Я подтверждаю именем моим,
Что этот тать — посол поляка Мнишка!

Я лицезрел Димитрия, как вас.
И я безмолствовал и сам расстригу славил:
Убийцу-Годунова (и не раз)
Мечтал убрать я с трона против правил.

И тут — Отрепьев! Боже! Повезло!
И ты, народ российский, мне поверил!
И сонм бояр, дворян толпою зло
Открыл пред Гришкой настежь наши двери!

И он взошёл на трон под ляший вой,
Венцом сияя древним Мономахов.
Но стон поплыл над отданной Москвой
От грабежей и от насилья ляхов.

Сей самозванец, этот мнишков плут,
Поставил крест на Вере и Законе.
Мы все страдаем от латинских пут,
А в храмах наших — ляховские кони!

Мы вместо глав сияющих церквей
Должны увидеть римские костёлы.
Кичливый лях сильнее и сильней
Пленяет Русь, её леса и долы!

Иль мы хотим под стенами Москвы
На все века иметь Литву и ляхов?
Иль наш народ: вы! Вы и вы!
Отдаст им честь и ляжет мёртвым прахом?

Не я ли первый уличить дерзнул
Злодея, плута, вора и расстригу?
От вас я слышу одобренья гул:
Вы не снесёте иноземства ига!

Но есть, которые хотят
Иль жаждут страстно! Как Басманов Петька!
Предатель сей нас топит, как котят!
Заметь, народ, предателя! Заметь-ка!

И мне он головы чуть не отсек:
Уж под секирою покоилась на плахе.
Но остановлен был Всевышним смерти бег,
И застонал палач от горести на взмахе!

Да будет у России лучший царь!
Пусть даже и не рюриковой крови.
И да развеет он безумства хмарь,
Безумства от любви и нелюбови!

Все сотские, пятидесятские к утру
Должны поднять народ, военных…

Василий Куракин:
— Мне это дело — по нутру!
Доходит до мечтаний сокровенных!

Василий Шуйский:
— Расстрига нынче с Мнишкой — под венец,
А мы под пышность эту — свои рати.
И невдомёк ему — пришёл ему конец.
Протрёт глаза едва ль. С какой же стати?

Итак, вперёд, народ! Вперёд за нашу жизнь!
За Веру, за Россию! За Державу!
Сплотись, народ! Сплочённее держись
И обретёшь Величие и Славу!

(Все расходятся)

Покои Лжедмитрия. В них — боярин Басманов,
сам самозванец и поляк Мнишек — тесть Лжедмитрия,
Сендомирский воевода и отец жены Лжедмитрия Марины

Басманов, обращаясь к самозванцу:
— Хочу предостеречь тя, государь:
Москва бурлит. В ней очень неспокойно.
На площадях открыто лгут, что царь —
Поганый царь. Что трона недостоин.

Что, де, совсем не чтит святых икон,
Не любит набожности, груб и гнусен в явствах.
Не чистым в церковь ходит и поганит трон:
Ни разу в бане не был! Стыд для государства!

Что, без сомнения, ты — явный еретик,
Влекомый дьяволом. Ведут себя так броско!
А мой наушник слышал даже крик
«Изгубим Гришку!»

Воевода (крестится):
— Свята Матка Боска!

Басманов:
— А вот ещё народ разносит слух,
Что мыслишь изгубить бояр, чинов и граждан
В потехе Сретенской. Мол, пусть испустят дух.
Крамола, мол, почти стоит за каждым.

А после ляхам передашь Москву:
В добычу им российскую столицу!
Дозволь твоих клевретов созову,
Чтобы тебе во мне не усомниться?

Воевода:
— Ты, Государь, послушай-ка Петра.
Толпа страшна. Увидь беду воочью!
Не тешь себя в утехах до утра:
Все преступления творятся часто ночью.

Схвати крамольников, уйми сию чуму!
Отправь безумцев разъярённых на кладбище!
Тем угодишь покою своему.
Держи в руках тугое кнутовище!

Самозванец воеводе:
— Ха-ха-ха-ха! Тьма страхов! Круговерть!
Насколько все вы малодушны, ляхи!
Перед собой вблизи я видел смерть.
Мне не знакомы трепет, дрожь и страхи!

В моей руке — Москва и весь народ.
Ничто не смеет быть без моей воли!
Не стану рыть нору себе, как крот,
И обольщу себя: не царь я нынче что ли?

Нет, то не свет обманчивой луны!
Вот, вот он трон с московскою царицей!
И мне дела велики суждены!

Воевода тихо:
— Гляди, зятёк! Не кукарекай птицей!

Следующий день, 17 мая 1606 года. Храм Успения.
Толпы вооружённых людей. Василий Шуйский держит
в одной руке обнажённый меч, в другой — Распятие.

Василий Шуйский толпе:
— Во имя Божия — к еретику! Вперёд!
Наш час настал! Назначено свиданье!
Да победит врага святой народ!
Уж близок миг священного изгнанья!

Народ, вперёд! Покончим с подлецом!
Освободим от ляхов наши выи!
И осквернённый трон с святым венцом
Вернём поруганной России!

Толпа:
— На штурм! На штурм расстригина дворца!
На копия воздеть иуду Гришку!
Да устоим в порыве до конца
И да изгоним из России Мнишков!

(Толпа врывается в царский дворец)

Первый:
— Сюда, сюда! Ах, мать твою, темно!

Второй:
— Да ты кудась уткнулся своим рылом?

Первый:
— «Кудась, кудась!» Не видно! Вот гумно!
Гляди, куда толпа поворотила!

Второй:
— Бежим, бежим! Не то потом без нас
Злодея разберут на части скоро!

Первый:
— Ты прав, сосед. Гляди, неровен час,
Мы запоздаем к приговору!

(Убегают)

Покои Лжедмитрия. Услышав звуки набата,
он встаёт с ложа и спешит одеться.

Лжедмитрий:
— Набат, набат! Откуда сей набат?
Эй, люди! Разбежались все вы что ли?

Вбегает слуга:
— Да, Государь! О, ужас! Там, у врат…
И… говорят… Москва горит… Но боле…

Лжедмитрий:
— Свирепый вопль народа! Глянь, в окне…
Блистание мечей и копий сы…

Вбегает Басманов:
— Ах, Государь! Мятеж! Хоть страшно мне,
Велю узнать предлог. Что эти бесы…

Пока ж беги, спасайся, Государь!
Не легкомысленничай в эту передрягу!

(Выскакивает в сени и натыкается на вооружённого
мятежника)
— Ну что, холоп! Ударь меня, ударь!

Мятежник:
— А ну-ка выдай своего бродягу!

Летописец:
— Басманов кинулся назад, захлопнул дверь,
Телохранителям велел держать мятежных.
«Мятеж! — кричал он самозванцу, — и теперь
Ты избеги сих «любящих и нежных!»

Ты избеги, которые тебя
В покои царские вносили всей толпою,
Назло царю, не искренне любя,
А мстя ему через тебя. Тобою.

Хотя он мёртв уж был, но в те часы,
Они тобой отмщенья смрад испили
И бросили Россию на весы,
Про Честь и Долг, и Веру позабыли.

И я таков был. И на мне пятно.
И пусть свидетелями станут эти стены,
Я не предам тебя, Димитрий, только… но…
Погибнуть суждено мне за измену!»

Он вышел на крыльцо умерить пыл:
Любой нормальный ведь не крови ищет.
Но там, его увидя, завопил
И нож вонзил во грудь ему Татищев.

«Умри, злодей», — сказал он, вынув нож,
И тело бездыханное вниз сбросил.
И по лицу толпы промчалась хладом дрожь,
Как будто был не май, а злая осень.

…Уже народ вломился во дворец…
Уже разоружил повсюду стражу…
Охо-хо-хо! Тяжёл он, мой венец!
Но зря бумагу я пером не мажу.

Глядишь, какой Правитель и поймёт
Да и потом своим потомкам скажет,
Мол, если ты народу — непосильный гнёт,
То не спасёт тебя любая стража!

…Скакнул расстрига из палат во двор,
Ища в прыжке спасенья и надежды.
Но скор прыжок был. Даже слишком скор!
И плут сомкнул от боли свои вежды.

Разбил и голову, и грудь,
И подвихнул невольно ногу.
И кровь из ран стекала… Жуть!
И застывала понемногу…

С него под рёв толпы и стон
Сорвали царские одежды,
Одели в рубище и он
Стал снова Гришкою. Как прежде.

И он заплакал, увидав
Своих недавних слуг во злобе,
И содрогнулся, как удав,
В предсмертной дрожи и ознобе.

Народ кричал: «Винись, злодей,
Не то окончишь, как Басманов!»
И толпы ярые людей
Напоминали басурманов.

И тут — два выстрела. И смерть.
И черни яростной экстазы…
И ся чумная круговерть
Была страшней любой проказы.

Но Мнишку всё же, хоть жену,
Спасли восставшие бояре.
Как оказалось, чтоб войну
Начать с другим лжегосударем.

Ну а потом — набат, набат…
Гуляй российская стихия!
На ляхов пёр московский град,
Гуляли воины лихие.

Рубили ляхов. Всех и вся.
Секли мечами и вопили:
«Губите недругов, «крев пся!»
Уж нашей кровушки попили!

Уже дома решили враз
Все разнести в куски из пушек…
Но тут бунтующий экстаз
Самим же Шуйским был потушен.

… Страна осталась без царя,
Народ покоился средь мира…
И всё кому благодаря?
Какому петь хвалу кумиру?

А властолюбие, что ржа.
Стремит свой алчный взор к короне.
Берёт добычу мятежа,
Чтоб оказаться вдруг на троне.

И вот наутро после сечь
Василий Шуйский, весь во славе,
Собравши Думу, молвил речь
Умну и хитру, и лукаву.

Речь Василия Шуйского в Думе:
— Явил к России милость Бог,
К потомкам Грозного Иоанна.
Его нам разумом помог,
Как отвязаться от капкана.

Ещё державные князья,
Те, что из племени варягов,
В час сей святой напомню я,
Не посрамили наших стягов.

И я, потомок их и князь,
В блестящей службе государству
Тож не ударил лицом в грязь,
Свой опыт весь я отдал царству.

Наследник Грозного был слаб,
И власть — в руках у Годунова.
Святоубийца сей и раб
Потряс державные основы.

Не будь убийства, мог ли вор,
Известный нам как Лжедимитрий,
Так быть в успехе царском скор
И к нам впустить рать ляхов хитрых?

И мы виновны в грехе сём
И претяжёлую расплату
Мы перед Богом понесём.
Он отвечать велит когда-то.

Но всё же страх преодолев,
Загладить часть греха смогли мы,
И каждый ляхов, аки лев,
Рубил мечом неодолимо.

Да, много крови меч пролил,
Но дело правое свершилось.
Так, видно, Бог благословил.
И такова к нам Его милость.

Теперь, избыв злодея впрямь,
Должны решить, кого на царство
Благословить нам. Не мирян,
А ясно дело: из боярства.

Но муж сей должен быть умён
И знатен родом. И не юным…

Летописец:
— И свой портрет представил он,
И стало ясно всё для Думы.

И не дерзнул никто восстать,
Никто не ляпнул слова едка…
Вот так монархом можно стать.
И это деется нередко.

И Шуйский стал им. Вне Кремля.
На Лобном Месте. Среди граждан.
Там, где в крови тряслась земля,
Там он приветствуем был каждым.

И там же стыл расстригин труп.
А рядом с ним свершалось действо.
Народ кричал, Велик и Глуп.
Вершил Геройство и Злодейство…

Пахомов Борис