Восьмая баллада — Дмитрий Быков

Открыток для стереоскопа набор уютно-грозовой,
В котором старая Европа в канун дебютной мировой.
Там поезд движется к туннелю среди, мне кажется, Балкан,
Везя француза-пустомелю, в руке держащего бокал,
А рядом — доброе семейство (банкира, пышку и сынка),
Чье несомненное еврейство столь безнаказанно пока;
В тумане столиков соседних, в размывчатом втором ряду
Красотке томный собеседник рассказывает ерунду;
Скучая слушать, некто третий в сигарном прячется дыму,
Переходящем в дым столетий, еще не ведомых ему.

Покуда жизнь не растеряла всего, чем только дорога, —
В окне вагона-ресторана плывут балканские снега.
Как близок кажется отсюда объемный призрачный уют —
Слоится дым, блестит посуда, красотке кофе подают…
Она бледна, как хризантема, и декаданс в ее крови —
Восстановима даже тема ее беседы с визави —
Должно быть, Гамсун. Или Ибсен, норвежский баловень молвы.
(Сегодня это был бы Гибсон. Все деградирует, увы.)

Немудрено, что некто зыбкий, в углу невидимый почти,
С такой язвительной улыбкой в мои уставился зрачки:
Он знает все. Как эти горы, его душа отрешена.
Какие, к черту, разговоры, какие, к черту, имена?!
Но есть восторг священной дрожи, верховной воли торжество —
А погляди на эти рожи: никто не смыслит ничего.
Ребенок разве что, играя в большое красное авто,
В надежности земного рая порою чувствует не то,
И чуть не взрослая забота проходит тенью по лицу:
За ними наблюдает кто-то, и надо бы сказать отцу…

Но бездна близится, темнея. Уже видны ее края.
Сказать вам, что в конце туннеля? В конце туннеля буду я,
С угрюмой завистью холопа и жаркой жалостью певца
Глядящий, как ползет Европа к началу своего конца.
Я знаю, тайный соглядатай с закинутою головой,
Про ваш пятнадцатый, двадцатый, тридцатый и сороковой.
В начале всякий век обманчив, как древле молвил Мариво,
И ты не зря, несчастный мальчик, боишься взгляда моего.
В той идиллической картине, меж обреченных хризантем,
Ползя меж склонами крутыми, кем быть хотел бы я? Никем.
Никем из них, плывущих скопом среди вершин и облаков,
Ни снегом, ни стереоскопом, как захотел бы Щербаков,
Ни облаками на вершине, что над несчастными парят,
Ни даже тем, кто смотрит ныне в старинный странный аппарат.
Как жмемся мы в свои конуры, в халупы, в чадный дух семьи!
У нас такие тут кануны! У вас свои, у нас свои.

Но тот, с улыбкою усталой, который прячется в дыму, —
Тот подошел бы мне, пожалуй. Я переехал бы к нему.
Люблю томленье на пределе, в преддверье новой простоты,
Пока еще не отвердели ее ужасные черты.
Не позавидую незнанью и никогда не воспою
Покорность жребию баранью — в известной степени свою;
Но тот, кто в трепете кануна величье участи узрит,
Тому и бунты, и коммуна, тому и Мюнхен, и Мадрид —
Лишь подтверждение догадки, лишь доказательство того,
Что дьявол прячется в порядке, а в бездне дышит божество.

Я не таков. Прости мне, Боже. Но жизнь моя заострена,
Как для свидетельства; и тоже дрожит, как всякая струна.
Не знаю сам, когда исчезну, но пусть в обители теней
Мне вспомнится глядящий в бездну и улыбающийся ей
На грани марта и апреля, границе дня и темноты —
С сознаньем, что в конце тоннеля на самом деле только ты.

Дмитрий Быков, 2002 год