Письма с Понта (Книга 1) — Овидий

1. Бруту

Публий Назон, давно в отдаленных Томах осевший,
С гетских глухих берегов шлет тебе эти стихи.
Если удастся тебе, приюти эти пришлые книжки,
Где-нибудь в доме твоем место для них отыщи.
Скованы страхом, они сторонятся общественных зданий,
Воображая, что я им этот путь преградил.
Сколько я им ни твержу: «Ваше слово нечестью не учит,
Ваш целомудренный стих вам отворит эту дверь!»
Слушать они не хотят и к тебе с надеждой стремятся:
Ларов домашних покой им безопасней всего.
Спросишь: «Куда их деть, чтоб никто не остался в обиде?»
Пусть эти книги займут место забытых «Наук».
«Что им здесь делать?» — вопрос твой растерянный явственно слышу.
Их без вопросов прими — слово их чуждо любви.
Сразу тебе скажу: хоть нет в их названии скорби,
Не веселее они книг, что я прежде писал.
Ново названье одно, а суть неизменной осталась,
Но не скрываю имен тех, кому это пишу.
Вас испугают стихи, но от них никуда не укрыться,
И на порог ваш придет робкая Муза моя.
К прежним стихам приложи и эти: изгнанника детям
В город вход не закрыт, если закон соблюден.
Страхи напрасны: ведь Рим Антония книги читает,
И под рукою у всех Брута ученейший труд.
Я не глупец, чтоб себя ставить в ряд с именами такими,
И никогда на богов не поднимал я меча.
Нет ни в одной из книг дурного о Цезаре слова,
Лишь восхваленья одни — хоть не просили меня.
Если не веришь певцу, то верь прославляющей песне,
Имя создателя скрой, только стихи не гони.
Путь преграждает войне мироносная ветка оливы.
Имя несущего мир даст ли спасение мне?
Перед Энеем, отца на плечах из пожара несущим,
Как преданья гласят, сам расступился огонь.
Имя потомка его стихам да послужит порукой!
Ибо отчизны отец больше, чем просто отец.
Кто так бесчувствен и зол, что осмелится выгнать с порога
Пляшущего певца с вещей трещоткой в руке?
Кто подаянья лишит флейтиста, когда пред богиней —
Матерью вечных богов — дует он в рог извитой?
И не сидят без куска прорицатели вещей Дианы:
Могут они всегда на пропитанье добыть.
Воля бессмертных богов наши души огнем наполняет.
Разве хоть кто-то дерзнет к ней оставаться глухим?

Я не египетский систр, не фригийскую полую флейту —
Ряд высочайших имен Юлиев рода несу.
Я призываю: толпа, расступись пред несущим святыни,
Не предо мной — перед ним, богом-владыкой, склонись!
Пусть повелителя гнев был заслуженно мною изведан —

Это не значит, что он слушать не станет меня.
Помню, скорбно сидел пред Исидой, в лен облаченной,
Мучась сознаньем вины, тот, кто глумился над ней.
Помню, как человек, ослепленный за святотатство,
В голос кричал, что он кары такой заслужил.
Сладко богам лицезреть, как замысел их торжествует,
Видеть, как сотни людей славят могущество их.
Часто смягчают они наказанье и свет возвращают
Тем, кто свою вину понял во всей полноте.
Я раскаялся. Мне не откажут, быть может, в доверье.
Я раскаялся. Боль вечно терзает меня.
Мучит сознанье вины сильнее, чем горечь изгнанья.
Муки такие терпеть лучше, чем их заслужить.
Если бы сжалились боги — и он, всемогущий и зримый, —
Сняли бы кару с меня, вечной оставив вину.
Смерть вольна оборвать бесконечное это изгнанье,
Но совершенное мной смерть не вольна зачеркнуть.
Вот почему мой ум крушится и твердость теряет,
Будто весенний снег, талой бегущий водой.
Как изгрызает корабль невидимый червь-древоточец,
Как океанская соль камни утесов крошит,
Как изъязвляет вода зеркальную гладкость железа,
Как превращает в труху книги прожорливый жук —
Так беспрестанно грызет нутро мое червь беспокойства,
И до конца моих дней мне эти муки терпеть.

Боль не покинет меня, пока меня жизнь не покинет.
Тот, кто страданьем томим, раньше страданья умрет.
Помощи — если ее я достойным могу оказаться —
Мне приходится ждать лишь от всесильных богов.
Если от скифских стрел мне судьба разрешит удалиться,
Я ни о чем никогда больше не стану просить.

2. Фабию Максиму

Максим, славой своей родовую возвысивший славу
И благородством ума множащий имени блеск!
Чтобы родиться тебе, дано было Фабиев роду
Выжить в веках, вопреки доблестной смерти трехсот.
Спросишь, наверное, кто написал тебе это посланье,
Сразу захочешь узнать, кто обратился к тебе.
Как мне, несчастному, быть? Опасаюсь, что, имя услышав,
Все остальное прочтешь с ожесточеньем глухим.
Но не хочу скрывать, что письмо написано мною,
………….
Знаю, что я заслужил наказанье еще тяжелее,
Но тяжелей, чем мое, вынести я бы не смог.
Здесь я отдан врагам, постоянным опасностям отдан,
Вместе с отчизной навек отнят покой у меня.
Жала вражеских стрел пропитаны ядом гадючьим,
Чтобы двоякую смерть каждая рана несла.
Всадники, вооружась, у стен испуганных рыщут —
Так же крадется волк к запертым овцам в хлеву.
Здесь, если лук тугой изогнут и жилою стянут,
Принято никогда не ослаблять тетиву.
В кровли вонзившись, торчат частоколом на хижинах стрелы,
И на воротах засов в прочность не верит свою.
Этого мало: нигде ни деревца нет, ни травинки,
И за ленивой зимой вновь наступает зима.
В схватке с моей судьбой, с холодами и стрелами в схватке
Здесь я вступил на порог вот уж четвертой зимы.
Плачу и плачу, пока мертвящее оцепененье
Грудь мою льдом не скует и не прервет моих слез.
Участь Ниобы легка: она хоть и видела ужас,
Но, превратившись в скалу, боли была лишена.
Легок и ваш, Гелиады, удел: вы оплакали брата,
Но молодою корой тополь печаль залечил.
Я бы хотел, да стать растением нет изволенья,
Я бы хотел, да нельзя стать равнодушной скалой.
Даже Медуза — явись она сейчас предо мною, —
Так и ушла бы ни с чем даже Медуза сама.
Должен я жить, чтобы вкус беды ощущать ежечасно,
Чтобы времени ход только усиливал боль.
Так никогда до конца не гибнет у Тития печень,
Но вырастает опять, чтобы опять погибать.
Может быть, ночь принесет покой, облегчение чувствам —
Всех погружает она в сон, исцеляющий боль?
Нет: мучительны сны повтореньем действительных бедствий,
Бодрствуют чувства мои, участь мою вороша.
То я вижу себя от стрел сарматских бегущим,
То для тяжелых оков руки дающим врагу.
Манит меня иногда сновидения сладкого образ:
Вижу крыши домов дальней отчизны моей,
Долго беседу веду с любезными сердцу друзьями
И с дорогою женой тихий веду разговор.
Но, получив этот миг короткого, ложного счастья,
Вспомнив о лучших днях, с новою силой казнюсь.
День ли глядит на меня, живущего в горькой печали,
Ночь ли гонит своих заиндевелых коней,
Тают от мрачных забот мои оскудевшие силы,
Как поднесенный к огню новый податливый воск.
Часто зову я смерть, и часто у смерти прошу я,
Чтоб не достался мой прах чуждой сарматской земле.
Думая, сколь велика снисходительность Цезаря, верю:
Некогда ступит нога на́ берег мягче, чем здесь.
Но, сознавая, что мне нигде от судьбы не укрыться,
Падаю духом, и страх гасит надежду опять:
Я об одном лишь молю, на одно лишь надеяться смею:
Что разрешат мне терпеть бедствия в месте ином.

В этой просьбе моей от тебя содействия жду я;
Может быть, ты для меня скромность забудешь свою.
Максим, вступись за меня, красноречия римского мастер,
И под защиту прими трудное дело мое.
Выиграть мало надежд — но ты его выиграть можешь,
Если тронешь сердца речью о ссылке моей.
Знает Цезарь едва ль — хоть все божеству и открыто, —
Как тут все обстоит в этом унылом краю.
Дух высочайший его делами великими занят,
Не подобает ему в каждую мелочь вникать.
Времени нет у него и спросить, где находятся Томы
(Здешние геты и те знают едва ли о них),
Как живут племена язигов и диких сарматов,
Тавров, которые встарь чтили кровавый кумир,
Что за народы идут и гонят коней быстроногих
По отвердевшей спине Истра, одетого льдом.
Многих, многих людей заботы твои не волнуют
И не пугает твоя мощь, ослепительный Рим.
Мужество им дают тетива и стрелы в колчане,
Годный для долгих дорог, сильный, выносливый конь,
Навык в походах терпеть изнурительный голод и жажду,
Если в безводную степь враг оттеснит храбрецов.
Добрый властитель меня даже в гневе сюда не послал бы,
Если б достаточно знал этот заброшенный край.
Вряд ли он был бы рад плененью любого из римлян,
Меньше всего — моему: сам он мне жизнь даровал.
Взмахом державной руки он мог бы предать меня смерти —
Чтобы меня погубить, геты ему не нужны.
Если моя вина и тогда не грозила мне смертью,
Может быть, будет теперь он милосердней ко мне?
Он исполнил лишь то, к чему его сам я принудил,
Слабым был его гнев — большего я заслужил.
Я молю богов (справедливейший он между ними),
Чтобы на нашей земле Цезарь бессменно царил.
Власть его велика, и быть ей навеки великой,
Пусть переходит она к отпрыскам славным его!
Пред милосердным судьей (милосердье его мне знакомо)
Ты красноречьем своим просьбы мои поддержи.
Снятья вины не проси — проси безопаснее места,
Где бы я жил, не страшась ловких, коварных врагов,
Чтобы нечесаный гет мечом кровавым не отнял
Жизнь, которую мне видимый бог сохранил,
Чтобы, когда я умру, сошел я с миром в могилу,
Чтоб не давил меня гнет варварской скифской земли,
Чтобы кости мои — изгнанника жалкие кости —
Конь фракийский не мог тяжким копытом топтать,
Чтобы — если смерть всех чувств не уносит бесследно —
Тень не пугала мою гета коварного тень.
Максим, такие слова могут доброго Цезаря тронуть,
Если сейчас они трогают сердце тебе.
Августа слух преклонить да заставит голос твой, Максим,
Ведь подсудимых не раз помощь спасала твоя,
Тронет искусная речь, исполненная сладкозвучья,
Сердце и ясный ум мужа, кто равен богам.
Ведь не Атрея тебе просить, не Феромедонта
И не того, кто людей в корм лошадям отдавал.
Наш повелитель скуп на кары и щедр на награды,
Горько ему, если вдруг нужно суровость явить.
Он побеждал для того, чтоб потом пощадить побежденных,
Двери закрыл навсегда междоусобной войне.
Страхом расплаты он карает, а не расплатой,
Редко виновных разит молний палящим огнем.
Так попроси же его, посредником став между нами,
Чтоб разрешили мне жить ближе к родимой земле.
Я ли тебя не чтил, я ли не был гостем желанным
И за одним столом я ли с тобой не сидел,
Я ль не привел Гименея к сердцам пламенеющим вашим,
Я ли песнь не слагал, славя ваш брачный союз?
Ты ли книги мои не хвалил, меня поощряя
(Я не имею в виду книг, погубивших меня)?
Мне ли ты сам не читал своих искусных писаний,
Мне ли ваш род не дал в дом дорогую жену?
Марция ценит ее и с самого раннего детства,
Знаю, ввела ее в круг близких наперсниц своих,
Как ее прежде к себе приблизила Цезаря тетка:
Коль они ценят ее, значит, достойна она.
Клавдии, если б ее хвалили они, не пришлось бы
Знаменья ждать от богов, чтобы молву заглушить.
И о себе я бы мог сказать, что жил безупречно,
Только последних лет лучше бы не вспоминать.
Но о себе промолчу — о жене моей лишь позаботься,
Ибо отвергнуть ее — значит забыть о родстве.
К вам припадает она и ваш алтарь обнимает —
По сердцу ведь божество каждый находит себе, —
Молит, чтоб речью своей ты доброго Цезаря тронул:
Прах ее мужа тогда к ней бы поближе лежал.

3. Руфину

Этот привет, о Руфин, твой Назон тебе посылает,
Коль я, несчастный, могу быть для кого-то «своим».
Мне утешенья слова, обращенные к скорбному духу,
Стали подмогой в беде, в душу надежду вселив.
Славный Пеантов сын, когда Махаон искушенный
Жжение в ране унял, силу целенья постиг —
Я же, душой сокрушен и ранен жестоким ударом,
Силы почуял в себе от наставлений твоих.
Мой изнемогший ум слова твои к жизни вернули,
Как возвращает вино крови усталой напор.
Все ж красноречье твое оказалось не столь всемогущим,
Чтобы совсем исцелить душу больную мою.
Хоть из пучины забот удалось тебе вычерпать много,
Право, не меньше ничуть черпать оттуда еще.
Долго придется ждать, чтобы рана моя затянулась:
Свежую рану страшит прикосновенье руки.
К жизни больного вернуть врачу не всегда удается:
Часто болезни сильней всех изощренных искусств.
Кровь, как ты знаешь сам, что течет из чахоточных легких,
Нас, не сбиваясь с пути, к стиксовым водам ведет.
Пусть хоть сам Эскулап принесет эпидаврские травы,
Но не поможет и он, если до сердца удар.
У врачеванья нет средств с узловатой подагрою сладить
Или больному помочь в схватке с водянкою злой.
Часто печаль на душе исцелению не поддается —
А поддается, так ждать долго приходится нам.
Хоть предписанья твои поверженный ум укрепили,
Хоть и оружье твое с радостью дух мой схватил,
К милой отчизне любовь во мне сильней рассуждений
И повергает во прах зданье писаний твоих.
Верность мужская во мне говорит иль чувствительность бабья? —
Знаю сам, у меня мягкою стала душа.
Вне сомнений, Улисс был разумен, но даже Улисса
Стало с чужбины тянуть к дыму родных очагов.
Всех нас родная земля непонятною сладостью манит
И никогда не дает связь нашу с нею забыть.
Что есть Рима милей? Что страшнее сарматских морозов?
Но ведь из Рима сюда варвар, тоскуя, бежит.
Хоть Пандионова дочь себя чувствует в клетке неплохо,
Тянет ее все равно к лесу родному под кров.
Рвутся к привычным лугам быки, к привычным пещерам —
Львы, сколь ни дики они в ярости страшной своей.
Что же надеешься ты своим облегчающим средством
Горечь изгнанья унять в сердце печальном моем?
Сделай уж лучше, чтоб я не любил вас и дальше так сильно —
Стало бы легче мне нашу разлуку сносить.
Почвы родимой лишен, где мне выпала доля родиться,
Я не мечтать не могу о дружелюбных краях —
Маюсь в бесплодных песках отдаленнейшей области света,
Где беспрерывно земля снегом укрыта от глаз,
Где не найдешь нигде ни плодов, ни сладостных гроздей,
Ив лишены берега, горные склоны — дубов.
Море такой же хвалы, что и почва, достойно: валами,
Темное, вечно бурлит под бушевание бурь.
Сколько видно вокруг, поля лишены землепашцев,
И без хозяев лежит сонной пустыней земля.
Слева и справа враги, которые ужас внушают,
Близко подкравшийся страх с разных сторон обступил.
Метит с одной стороны копье бистонийской закалки,
Злого сармата стрела метит с другой стороны.
Что же, давай приводи мне примеры мужей знаменитых,
Что и судьбу тяжелей стойко умели сносить,
И восхищайся скорей благородством Рутилия стойким:
Звали вернуться его — он возвращаться не стал.
Только ведь в Смирне он жил, не во вражьем краю, не у Понта,
В Смирне — не хуже ничуть всех притягательных мест.
Страшной совсем не была для синопского киника ссылка,
Ибо прибежищем ты, Аттика, стала ему.
Сыну Неокла, в войне победившего воинство персов,
Край арголидский дал в первом изгнанье приют.
В Спарту бежал Аристид, когда был с родины изгнан, —
Трудно сказать, какой город был лучше из двух.
Отроком кровь пролив, бежал Патрокл из Опунта —
И в фессалийском краю друга в Ахилле нашел.
А из Фессалии шел изгнанником к водам пиренским
Тот, кто священный корабль к морю колхидскому вел.
Сын Агенора Кадм сидонские стены покинул,
Чтобы на лучшей земле новые стены возвесть.
К трону Адраста пришел Тидей, с Калидоном простившись;
Край, что Венере был мил, Тевкру прибежищем стал.
Что уж тогда говорить о древних из римского рода —
В ссылке из них ведь никто Тибура дальше не жил.
Всех до едина сочти — никого никогда не ссылали
Так далеко, как меня, в место страшней, чем мое.
Так что мудрость твоя должна простить мне, страдальцу,
Что из советов, увы, мало я проку извлек.
Все-таки должен признать: если могут раны закрыться,
То ведь закрыться-то им речи помогут твои.
Но опасаюсь, что ты понапрасну помочь мне стремишься.
Помощь придет — а меж тем стал безнадежным больной.
Так говорю не затем, что себя умнее считаю,
Но лишь затем, что себя знаю я лучше, чем врач.
Впрочем, хоть это и так, но сама твоя добрая воля
Щедрым подарком была — это я мог оценить.

4. Жене

Вот уж несут седину нашей жизни худшие лета,
Вот уж лицо бороздит сеть стариковских морщин,
Вот уже силы напор слабеет в разрушенном теле,
Вот уж не в радость игра, в младости влекшая нас.
Вдруг увидавши меня, ты легко бы могла обознаться:
Столь разрушительна власть нас разделяющих лет.
Годы, конечно, виной, но есть и другая причина:
Скорбь беспокойной души и неизбывная боль.
Если на годы делить все беды, которые ведал,
Возрастом я бы тогда Нестора мог превзойти.
Крепкие мышцы быков — а бывает ли что-нибудь крепче? —
Ослабевают и те, с твердою почвой борясь.
Даже земля, которую плуг бороздит ежегодно,
Коль беспрерывно родит, стариться обречена.
Конь, обессилев, падет, когда в бесконечных ристаньях
Вздумает кто-то его к мете без отдыха гнать.
Не избежать кораблю, сколь бы ни был крепок, крушенья,
Если на суше ему отдых от влаги не дать.
Ну а меня извела череда бесконечных страданий,
Старцем заставила стать прежде положенных лет.
Праздность — отрада для тел, да и души она услаждает,
Труд непомерный таит гибель для душ и для тел.
Знаешь сама, что герой, который рожден от Эсона,
Славу в потомстве снискал тем, что до Понта дошел.
Только ведь подвиг его — моего легковесней и мельче,
Если от гнета имен истину можно спасти.
Он ведь до Понта доплыл, ибо так приказал ему Пелий,
Перед которым дрожал разве что малый Иолк.
В путь меня Цезарь послал, пред которым от солнца восхода
И до закатных земель в страхе все страны дрожат.
Да и, пожалуй, Иолк ближе к Понту, чем Рим, расположен,
И по сравненью с моим короток путь его был.
Сопровождали его славнейшие мужи Ахейи —
Мне в изгнанье моем спутником не был никто.
Утлое судно меня везло по огромному морю —
Сыну Эсона корабль мощный и крепкий служил.
Кормчим не Тифий мне был, не сказал мне сын Агенора,
Где мне плыть напрямик, где отклониться с пути.
Были защитой ему Паллада с царицей Юноной —
Мне ни одно божество не пожелало помочь.
Были на пользу ему хитреца Купидона искусства.
Я бы хотел, чтоб Амур им не учился у нас!
Он возвратился домой — а мне умирать на чужбине,
Если разгневанный бог будет по-прежнему тверд.
Стало быть, тяжелей, вернейшая в мире супруга,
Труд мой в сравнении с тем, что совершил Эсонид.
Ты молодою была, когда уходил я в изгнанье, —
Но и тебе постареть, верно, от горя пришлось.
О, если б свидеться вдруг нам дали великие боги,
Если б я мог целовать проседь любимых волос,
И обнимать без конца твое похудевшее тело,
И говорить: «Печаль сделала это с тобой!»
Плачущей, плача, тебе о несчастьях рассказывать долго
И наслаждаться в слезах встрече нежданной с тобой!
Цезарю, дому его и его достойной супруге —
Истинным этим богам — я б фимиам воскурил!
О, если б Цезарь простил! Пусть матерь Мемнона скорее
Краскою розовых уст нам возвестит этот день!

5. Котте Максиму

Если память жива о том, что мы были друзьями,
Максима просит Назон это письмо прочитать.
В этих строках не ищи примет моего дарованья,
Делая вид, будто ты бедствий не знаешь моих.
Праздность лишает сил, истощает ленивое тело,
В толще стоячей воды быстро заводится гниль.
Навык стихи сочинять мне был присущ, не скрываю,
Но от бездействия он дряхлым и немощным стал.
Верь мне, Максим, пишу то, что видишь сейчас пред собою,
Руку заставив писать только усильем ума.
Но для чего мне терять мои оскудевшие силы —
Муза — зови не зови — к гетам тупым не идет.
Сам ты видишь, стихи с большим трудом мне даются:
Гладкости столько же в них, сколько в судьбе у меня.

Стоит мне их перечесть — самому становится стыдно,
Требует собственный суд многие строчки стереть.
Но исправлять не могу: этот труд тяжелей, чем писанье,
Силы мои уж не те, чтобы его одолеть.
Впору ли будет теперь мне браться за жесткий напильник
Или на суд вызывать каждое слово в строке?
Разве изменишь судьбу? Ведь с Гебром Ликс не сольется,
Альпы не прорастут темной Афонской листвой.
Душу нужно щадить, если в ней открытая рана;
Не запрягают вола, если он шею натер.

Думаешь, верю, что мне есть ради чего постараться,
Верю, что этот посев жатву сторицей отдаст?
Нет, ни один мой труд до сих пор не служил мне на пользу.
Не был бы он мне во вред — вот чего надо желать!
Так для чего я пишу? Ни мне, ни тебе непонятно,
Вместе с тобою ищу смысла в посланье моем.
«Что ни поэт — то безумец», — твердит народ не напрасно.
Разве я сам не служу лучшим примером тому?
Всходам моим на корню столько раз погибать приходилось —
Я, не жалея сил, сею в бесплодный песок.
Видно, охота сильна предаваться привычным занятьям,
Тем, в чем искусна рука, время свое заполнять.
Даст гладиатор зарок никогда не вступать в поединок —
Но устремляется в бой, старые раны забыв.
Спасшийся чудом гребец клянется, что с морем расстался, —
Глядь, его лодка плывет там, где он прежде тонул.
Так постоянен и я в пристрастии к делу пустому
И, не желая того, прежним богиням служу.
Что мне делать? Нельзя предаваться медлительной лени:
Праздность нашим умам тленом и смертью грозит.
Мне не по вкусу всю ночь проводить в безудержном пьянстве
И не возьму ни за что в руки игральную кость.
Если я сну отдам, сколько нужно для отдыха телу,
Чем я заполнить смогу долгое время без сна?
Предков обычай забыть, стрелять из сарматского лука
И научиться тому, в чем здесь искусен любой?
Но недостаток сил не дает мне и этим развлечься:
Дух мой бодрей и сильней, чем ослабевшая плоть.
Сам рассуди, чем себя мне занять? Ведь дело полезней
Дел бесполезных моих вряд ли ты мне назовешь.
Но, предаваясь им, я несчастья свои забываю —
Даже такой урожай стоит затраты труда.
Славы ищете вы; все вниманье вы отдали Музам,
Чтобы хвалу знатоков вашим твореньям снискать.
Мне же довольно того, что само собой написалось,
Нет причин у меня для кропотливых трудов.
Что за выгода мне оттачивать стих со стараньем?
Разве приходится ждать, чтоб похвалил его гет?
Смело могу сказать, не боясь показаться хвастливым:
Здесь, где волнуется Истр, я даровитее всех.
Там, где мне выпало жить, я довольствуюсь тем, что поэтом
Мне оставаться дано в непросвещенной толпе.
Славе моей для чего домогаться далекого Рима?
Римом да будет моим край, где теперь я живу.
Здешних подмостков моей опечаленной музе довольно —
Это угодно богам, этого я заслужил.
Я надеждой не льщусь, что книги мои одолеют
Путь, который не прост даже могучим ветрам.
Звезды иные у нас; небеса не такие, как в Риме, —
Смотрит Медведица здесь на неотесанный люд.
Верится мне с трудом, что эти земли и воды
Сможет в пути одолеть плод упражнений моих.
Если стихи прочтет, паче чаянья, Рим и похвалит,
Ясно, что эта хвала выгоды не принесет.
Были б на пользу тебе одобрение в жаркой Сиене
Или хвала с берегов теплых индийских морей?
Или — выше того — пусть далекие в небе Плеяды
Станут тебя восхвалять — много ль хвала эта даст?
Знаю, до вас не дойдут стихов посредственных строчки,
Слава покинула Рим вслед за увенчанным ей.
Вместе со славой и я погиб для вас безвозвратно.
Знаю: когда я умру, слова не скажете вы.

6. Грецину

Грусть завладела ль тобой, когда ты впервые услышал,
Издалека возвратясь, весть о несчастье моем?
Хоть ты об этом, Грецин, молчишь и боишься открыться,
Ты не грустить не мог, если я знаю тебя.
Не было в нраве твоем никогда равнодушья и злости:
Всем занятьям твоим противоречат они.
От благородных искусств, о которых ты лишь и печешься,
Грубость бежит из души, мягкость вступает в права.
Нет никого, кто с тобой мог бы в страсти к искусствам сравниться,
Хоть и несешь ты свой долг, службы военной ярмо.
Знай: едва увидал я, очнувшись, что стало со мною
(У потрясенного ум долго в бездействии был),
Волю судьбы усмотрел и в том, что тебя не хватало, —
Ты бы на помощь пришел, ты защитил бы меня.
Не было рядом тебя, и я был лишен утешенья,
Большей части души, мужества был я лишен.
Ныне ты можешь помочь мне одним-единственным делом:
Слово участья послав, сердце мое оживить,
Сердце, которое лучше — коль верить нелживому другу, —
Может быть, глупым назвать, но не преступным никак.
Вряд ли смогу написать о причине провинности вкратце,
Да и не след: страшит рану касанье руки.
Что бы я ни свершил, что бы ни было, лучше вопросом
Не докучай: не тревожь, пусть заживает она.
Было свершенное мной ошибкой, а не злодеяньем —
Тот, кто ошибся, ужель перед богами злодей?
Вот почему уповать, Грецин, на смягчение кары
Я перестать не могу и лишь надеждой живу.
Здесь, в этом скверном краю, на земле, божествам ненавистной,
Брошенной ими, одна эта богиня царит
И заставляет жить рудокопа в тяжких оковах
С верой, что вечно для ног грузом железу не быть,
И заставляет того, чей корабль разбился, чье зренье
Суши не видит нигде, в море без устали плыть.
Ловкие руки врача, и те иногда отступают,
А для надежды конца нет и на смертном одре.
Узник в темнице глухой на спасенье надеждою льстится;
Тот, кто распят на кресте, богу приносит обет.
Многим, обвившим уже веревочной петлею шею,
Эта богиня идти страшным путем не дала.
Я бесконечную скорбь пресечь острием попытался,
Но удержала она мягкой рукою клинок,
«Что замышляешь? — сказала, — дай волю слезам, а не крови:
Им удавалось не раз гнев государя смягчить».
И потому, хоть я по заслугам ее недостоин,
Буду надеяться впредь на доброту божества.
Так моли же, Грецин, чтобы стал он ко мне милосерден,
Слово свое прибавь к долгим моленьям моим.
Знай, что в гетских песках я буду лежать погребенный,
Если ты мне обещать помощь не можешь свою.
Нет, скорей голубям станет башни венец нежеланен,
Логово — волку, нырку — воды и травы — скоту,
Чем пожелает Грецин отказаться от старого друга:
Даже моей судьбе этого не изменить.

7. Мессалину

Вместо речей письмена, которые ныне читаешь,
Мчали к тебе, Мессалин, с гетского брега привет.
Ясно ли, кто их послал? Иль, если не названо имя,
Ты не поймешь, что Назон это письмо написал?
Разве, кроме меня, у тебя на окраинах мира
Есть друзья — коль могу зваться я другом твоим?
Боги да уберегут всех, кому ты дорог и близок,
И не дадут увидать варваров здешних вблизи!
Хватит того, что я между льдами и стрелами скифов
Жить обречен (коли жизнь есть умирания род),
Что и войною грозит мне земля и стужею — небо,
Гетская ярость — копьем, градом — ненастье зимы,
Что прозябать мне в стране, и плодов и гроздей лишенной,
Где не найти уголка, чтобы спастись от врага.
Пусть невредимо живет твоих почитателей свита —
В ней, как и в римской толпе, был ведь когда-то и я.
Горе мне, если от слов подобных ты оскорбишься,
Если объявишь, что я не был в друзьях у тебя.
Будь это правдой — простить и тогда ты обманщика должен:
Славе твоей повредит вряд ли мое хвастовство.
Кто, с кем Цезарь знаком, не считал себя Цезаря другом?
Я утверждать берусь: ты моим Цезарем был.
Я не вторгаюсь туда, куда не положено: хватит,
Если признаешь, что твой атрий меня принимал.
Пусть и не было больше, но все же в толпе, что желает
Доброго утра тебе, меньше на голос один.
Вспомни: от дружбы со мной не отрекся твой славный родитель —
Песен хвалитель моих, светоч и двигатель их, —
Слезы лил я по нем, последнюю дань отдавая,
Песню сложил, что была долго у всех на устах.
Сам признай — ведь твой брат, с кем не меньшей ты связан любовью,
Чем Танталида сыны и Тиндарея сыны,
Не утверждал, что ему я ни спутником не был, ни другом —
Сам признай, коль во вред это не будет ему.
Если во вред, то пускай и в этом лжецом я предстану —
Я предпочту, чтоб ваш дом был бы закрыт для меня.
Впрочем, зачем его запирать? Уберечь от ошибок
Он, сколь бы ни был могущ, всех не способен друзей.
Сколь я о праве мечтаю вину опровергнуть открыто,
Столь очевидно для всех: злоумышлять я не мог.
Ведь не будь ничего, что достойно прощенья, в проступке,
Только в изгнанье сослать — кара была бы мала.
Ясно увидел он сам, всеблагой, всепровидящий Цезарь,
Что провинность мою глупостью можно назвать.
Сколь позволяли вина и виновный, столь милостив был он,
Добрый, умерил удар молнии грозной своей.
Жизнь он мне сохранил, состоянье, надежду вернуться,
Коли смягчат его гнев ваши мольбы обо мне.
Было тяжелым паденье. Так надо ль дивиться, что раны
Столь глубоки у того, кто от Юпитера пал?
Хоть и тщился Ахилл сдержать беспредельную силу,
Все ж Пелионским копьем насмерть врагов поражал.
Раз уж меня пощадил приговор карающей длани,
Незачем двери твоей лгать, что не знает меня.
Да, признаюсь, она мной не чтилась бывало, как должно,
Хоть и, наверное, был жребий мой в том виноват.
Дому другому ведь я не служил с таким постоянством —
С вашими Ларами был — там или здесь — я всегда.
Брата любишь ты так, что пусть не тебя почитал я,
Все ж на тебя как друг брата имею права.
Принято делать добро в благодарность за чью-то услугу —
Но не пристало ль тебе делать добро наперед?
Если позволишь, совет тебе дам я: моли у бессмертных
Дар — чтобы больше давать, чем воздавать за труды.
Ты ведь таков и есть — я помню, как часто давал ты
Повод, чтоб сами за то мы воздавали тебе.
Так что, прошу, Мессалин — кем угодно прими меня снова,
Дай мне не быть чужаком в доме знакомом твоем!
Если не плачешь над тем, что Назон по заслугам страдает,
Плачь хоть над тем, что Назон все это сам заслужил!

8. Северу

Слово привета Назон, любезный тебе, посылает —
Слово прими, о Север, лучший, любимейший друг!
Спрашивать, как я живу, не тщись: расскажу — так заплачешь;
Будет достаточно знать главное в бедах моих.
Мира не зная, живу, постоянно ношу я оружье:
Гетские стрелы и лук вечно войною грозят,
Сколько ссыльных ни есть, я один — и ссыльный, и воин:
Тихо живется другим — но не завидую им.
Чтобы к писаньям моим снисходительней быть, ты запомни:
То, что читаешь, поэт в полном оружье писал.
Город старый вблизи берегов двуименного Истра
Грозной стеной защищен и положеньем своим.
Каспий Эгис, коль верить рассказам, тот город построил
И, по преданию, дал детищу имя свое.
Гетов свирепых орда, истребив нежданно одрисов,
Приступом город взяла, против царя ополчась.
Помня о роде своем, чью мощь он доблестью множит,
Тотчас владыка пришел с войском несметным своим,
Не отступился, пока бесстрашное племя злодеев
Наголову не разбил в кровопролитном бою.
Дай тебе боги, о царь отважнейший нашего века,
Скипетр державный в руке славной всегда предержать!
Пусть, как ты заслужил, — чего пожелать тебе больше? —
Цезарь и Марсов Рим хвалят деянья твои!
Мыслями в Рим не пора ль мне вернуться? Друг мой любимый,
Видишь: здесь, ко всему, лютые войны терплю.
Здесь, где я вас лишен, заброшен в стигийские земли,
С неба Плеяда вела осень четырежды к нам.
Хоть и поверишь с трудом, что по римскому благополучью
Может Назон тосковать — все же тоскую по нем.
Ум мой то вас вспомянет, мои дорогие собратья,
То привидится мне с дочерью вместе жена.
Снова из дома иду по дорогам прекрасного града;
Зрячему духу опять все увидать невтерпеж.
К рынкам и храмам идет, во мрамор одетым театрам,
К портикам с ровной землей, где не споткнется нога,
К травам на зелень садов глядящего Марсова поля,
К струям каналов, к прудам, к водам источника Дев.
Раз уж я, бедный, лишен всех отрад великого Града,
Хоть бы потешить мой взор полем зеленым любым!
Нет, не тоскует совсем мой ум по утраченным пашням,
Взгляд веселящим полям на пелигнийской земле,
Ни по садам на холмах, откуда сосны взирают
Сверху на Клодиев путь и на Фламиниев путь.
О, для кого те сады я растил, поливал их водою
Сам — не стыжусь рассказать, — чтоб от засушья спасти?
Коль не засохли, дадут и плоды, что моею рукою
Взращены, но рукой сорваны будут другой.
Если б, изгнаннику, мне даровали за все, что утратил,
Малую радость взамен: почвы возделать клочок!
Сам бы я пас, коли мне разрешили б, о посох опершись,
Льнущих к отвесным скалам коз и спокойных овец;
Сам бы, чтоб сбросить груз разъедающих душу страданий,
Вел под кривым ярмом пашущих землю быков;
Я научился б словам, что гетской скотине понятны,
И понукал бы волов окриком, принятым здесь;
Сам бы на плуг налегал, направляя податливый лемех,
И во взрыхленную новь сеял бы сам семена;
Сам бы я всходы полол, не помедливши, длинной мотыгой,
Сам бы я воду носил жаждущим влаги садам.
Только где все это взять, коль меж мной и врагом промежуток
Равен глухой стене и запертым воротам?
Знаю: с рожденья тебе — и этому рад я без меры —
Руки богинь судьбы крепкие нити прядут.
Марсово поле тебя зазывает и тень колоннады,
Форум зовет, где тебя видит нечасто толпа,
Умбрия манит, а коль по Альбанским холмам заскучаешь —
Аппиев путь задрожит под колесницей твоей.
Там ты мечтаешь — как знать? — о том, чтобы гнев справедливый
Цезарь умерил, чтоб мне дом твой прибежищем стал.
О, слишком многого хочешь, мой друг, — будь умерен в желаньях,
Наших надежд паруса лучше, пожалуй, убрать!
Коли мне жить разрешат ближе к Риму в краю, не платящем
Подать войне, от меня многие беды уйдут.

9. Котте Максиму

Чуть дошло до меня о кончине Цельса посланье,
Тотчас же стало оно влажным от пеней моих.
Страшно такое сказать, невозможным такое казалось:
Строки письма твоего я против воли читал.
Не было горше вестей, что ушам доводилось услышать
В долгом изгнанье моем — и да не будет вовек!
Образ его предо мной — живой, как если бы смерти
Не было: тем, кто почил, жизнь продлевает любовь.
В памяти часто встает, как шутить он умел и смеяться,
Часто встает, как в делах важных шутить не любил.
Но неотступней других предстают предо мною мгновенья —
Много б я дал, чтоб на них жизнь моя оборвалась! —
Те мгновенья, когда на дом мой обрушилась буря
И на голову мне рухнул поверженный кров.
Он оставался со мной, когда я был многими брошен,
Максим, он прочь не ушел в свите Фортуны слепой.
В горестный час он рыдал — я помню все — не иначе,
Как если б в скорбном огне прах его брата пылал,
И, обнимая меня, утешал осужденного долго,
Горькие слезы свои, плача, с моими мешал.
О, сколько раз он, как страж ненавистный мучительной жизни,
Сдерживал руки мои, муку им не дал прервать,
О, сколько раз говорил: «Божества умеряема ярость,
Надо надежд не терять, верить в прощенье — и жить!»
Но только чаще всего повторял он: «Подумай, какую
Службу сослужит тебе Максим в несчастье твоем.
Максим старанье приложит, любою ценою добьется,
Чтобы властителя гнев не бесконечно был тверд;
Силу свою укрепит, опираясь на брата, и средство
Будет любое пытать, участь смягчая твою».
Эти слова во мне отвращение к жизни гасили —
Максим, черед за тобой, чтоб им пустыми не быть.
Клятвы хотел он принесть, что меня навестит на чужбине,
Если ему разрешишь ты этот путь совершить,
Ибо он чтил твой дом с неменьшим усердьем и рвеньем,
Чем почитаешь ты сам правящих миром богов.
Верь мне: хоть многих друзей ты достоин иметь от рожденья,
Не был он сколько-нибудь хуже любого из них,
Если только не власть, не богатство, не предков заслуги,
А благородство и ум лучшими делают нас.
Значит, по праву ему мои причитаются слезы —
Цельсу, который их лил перед изгнаньем моим,
Значит, по праву стихи о его достоинствах редких,
Чтобы в грядущих веках, Цельс, твоя слава жила.
Вот что могу я послать тебе из равнин этих дальних,
Это ведь все, что своим здесь я могу называть.
Мне в похоронной толпе не идти, не умащивать тело,
От погребальных пламён даль отделяет меня.
Тот, кто рядом с тобой, кого почитал ты как бога, —
Максим исполнил все, что причиталось тебе.
Мертвого он проводил, и обряд погребенья с почетом,
Скорбный, свершил, и твое тело бальзамом натер,
С мазями, плача, смешал обильные слезы печали,
И родною землей, плача, засыпал твой прах.
Тот, кто умершим друзьям усердно и ревностно служит,
Может считать и меня другом умершим своим.

10. Флакку

Флакк, изгнанник Назон тебе желает здоровья,
Если мы вправе желать то, чего нам не дано.
Горечью долгих тягот вконец сокрушенному телу
Сильным, как прежде, стать изнеможенье не даст.
Боль не изводит меня, лихорадки удушье не мучит,
Мерным, привычным путем влага по жилам течет.
Только противна еда, и накрытый стол ненавистен:
Пищу завидев едва, вздоха сдержать не могу.
Нет ничего из того, что нам на потребу взрастили
Воздух, земля и вода, что бы прельстило меня.
Нектар, напиток богов, и амброзию, пищу всевышних,
Дай мне хоть Геба сама щедрой рукою своей —
Вкуса божественных яств не понять онемевшему нёбу,
Тяжести не избыть долгой в желудке моем.
Я б не решился, хоть все это правда, признаться другому,
Дабы кто-то не счел беды мои баловством.
Верно, мне только и дел в моем положенье блестящем,
Что баловству и игре время свое посвящать!
Вот бы такого хлебнуть баловства тому, кто боится,
Что повелителя гнев вдруг да смягчится ко мне.
То, что служит едой вконец истощенному телу —
Сон — не желает мое хилое тело кормить;
Я не смыкаю глаз — и печаль моя глаз не смыкает:
Повод — из многих один: место, в котором живу.
Вот почему едва ли меня ты узнал бы при встрече
И непременно б спросил, где мой румянец былой.
Дряблым стало мое давно одряхлевшее тело,
Кожа, румянца лишась, свежего воска бледней.
Этот ущерб нанесли не чрезмерно обильные вина:
Знаешь ты сам, что всегда воду я только и пил.
Не на пирах я увял: если б даже я был до них падок,
Здесь, среди гетов нельзя ход этой прихоти дать.
Силы мои унесли не Венеры зловредной забавы:
Нету привычки у ней к ложу печали сходить.
Море и местность виной, но ущерб наиболее сильный
Болью души причинен, не покидавшей меня.
Если бы ты и твой брат, твоя ровня, ее не смягчали,
Я бы снести не мог груза печали моей.
Вы — не скалистый брег для моей изничтоженной лодки,
Все равнодушны ко мне — вы мне на помощь пришли.
Помощи вашей и впредь я молю, ибо буду нуждаться
В ней, пока гнев на меня Цезарь божественный длит.
Пусть этот гнев не умрет, но умерится, хоть и заслужен, —
О повороте таком ваших молите богов!

Овидий