Письма с Понта (Книга 4) — Овидий

1. Сексту Помпею

Стихотворенье прими, Помпей, сочиненное в горе
Тем, кто обязан тебе жизни спасением, Секст,
Кто, если имя твое ты в стихах мне поставить дозволишь,
Это тебе зачтет высшей из добрых заслуг.
А покривишь лицо, я покаюсь: виновен, конечно,
Но оправданье мое в самой причине вины.
Неудержим мой сердечный порыв. Когда выполняю
Свой благодарственный долг, гневом меня не казни.
Часто, бывало, корил я себя, что нигде в этих книгах
Имени я твоему места в строке не нашел.
Часто, бывало, хочу другому писать, а выводит
Имя на воске твое непроизвольно рука.
Так оплошаю, а сам невольной утешен ошибкой,
И через силу рука, что начертала, затрет.
«Пусть поглядит! — скажу. — И поймет. Он и сетовать вправе;
Мне тем стыдней, что упрек раньше я не заслужил».
Дайте из Леты испить, если есть она, если и вправду
Грудь леденит, — все равно друга забыть не смогу!
Так разреши мой дар принести, не отвергни с презреньем
Слово и дерзкого в нем не усмотри ты греха.
Не возбрани хоть малым воздать за большие заслуги,
Или я долг уплачу воле твоей вопреки.
Благодеяние мне оказать никогда ты не медлил,
Щедро мне помощь дарил твой безотказный ларец.
Даже внезапной моей бедой ничуть не отпуган,
Жизнь мою поддержать — ныне и впредь — ты готов.
Спросишь: но почему говорю и о будущем смело?
Произведенье свое мастер всегда бережет.
Как Киферея стоит Апеллеса твореньем и славой,
Та, что спешит отжать влагу морскую из кос;
Как над актейским кремлем, из бронзы и кости слоновой
Фидием сотворена, встала богиня войны;
Как и себя и коней Каламид, изваяв их, прославил,
Иль как теплицу Мирон создал живою для глаз —
Так вот и я стою, тобою, Секст, сотворенный:
Миру я в дар принесен доброй заботой твоей.

2. Северу

Славных царей преславный певец, письмо ты читаешь
Из неприветной страны гетов лохматых, Север!
Имя твое досель обходил я в книгах молчаньем,
В чем, по правде сказать, я сознаюсь со стыдом.
Но, хотя не в стихах, каждый раз ответные письма
Я на письма твои неукоснительно слал.
Только стихов не дарил за твою заботу и память —
Много ли смысла дарить то, чем даримый богат?
Кто ж Аристею мед, кто Вакху фалерн предлагает?

Злак Триптолему зачем? Иль Алкиною плоды?
Грудь плодоносна твоя — по нивам всего Геликона
Труженик ни один жатвы богаче не снял.
Слать к такому стихи, как в лес наваливать листья,
Вот почему до поры с этим я медлил, Север.

Впрочем, и дар мой на зов не ответит уже, как бывало, —
Пашет прибрежный песок плугом бесплодным Назон.
Тина, бывает, забьет русло, придушит источник,
И, обессилев, никак не просочится вода.
Так заложила мне грудь непробойная тина лишений,

И не польются стихи прежней обильной струей.
Если б на этой земле самого поселили Гомера,
Он превратился бы тут в дикого гета, поверь.
Ты уж прости, я и сам признаю: опустил я поводья,
Дело забросил свое, пальцы писать не хотят.

Тот святой порыв, что возносит мысли поэта, —
Был он мне так знаком, ныне забыл он меня.
Нехотя выну подчас дощечку, нехотя Муза,
Словно неволят ее, руку приложит к труду.
Мало, а то и совсем никакой мне утехи в писанье,

Радости нет вязать в стройном размере слова:
То ли затем, что в стихах никогда мне не было пользы, —
И что, напротив, от них все мои беды пошли,
Или затем, что слагать стихи, никому не читая, —
То же, что миму плясать мерную пляску во тьме.

Слушатель рвенья придаст, от похвал возрастет дарованье,
Слава, шпоры вонзив, к мете ускорит твой бег.
Кто нас прослушает здесь? Желтогривые разве кораллы
Или кого там еще Истр полудикий вспоил?
Но в одиночестве что мне начать? Чем досуг мой печальный
Стану я тешить и как долгие дни коротать?
Я не привержен вину, ни игре обманчивой в кости —
То, в чем обычно дают времени тихо уйти.
И не влечет меня (а влекло бы — так лютые войны
Вечной помехой тому) новь поднимать сошником.

Вот и осталась одна холодная эта услада,
Дар Пиэрид — богинь, мне услуживших во зло.
Ты же, кого счастливей поил Аонийский источник,
Преданно труд люби, пользу дающий тебе,
Свято музам служи и что-нибудь из сочинений
Самых недавних твоих нам на прочтенье пришли.

3. Непостоянному другу

Жаловаться ль? Умолчать? Обвинить, не назвав твое имя,
Иль без зазренья открыть каждому, кто ты такой?
Нет, обойдусь без имени здесь — или песней моею
Я, и ославив, создам прочную славу тебе.

В крепком пока я плыл корабле, с устойчивым килем,
Первым ты был готов в море пуститься со мной.
Ныне ж, едва судьба нахмурилась, ты на попятный —
Видно, боишься, что друг помощи станет просить!
Даже делаешь вид, что со мной никогда и не знался,
Имя заслышав «Назон», спросишь: «Да кто он такой?»
А ведь Назон — это я, и нас, хоть забыть предпочел ты,
Чуть ли не с детских лет связывал дружбы союз.
Я тот самый, кому поверять спешил ты заботу,
Кто и в забавах тебе первым товарищем был.
Тот я, с кем тесно ты в домашнем дружил обиходе,
Тот я, чью Музу, хваля, ты бесподобной назвал.
Тот я, о ком теперь, вероломный, не знаешь ты, жив ли,
Да и не спросишь. Зачем? Ты-де с таким не знаком!
Если меня в те дни не любил — значит, ты притворялся,
Если же искренним был — ты легковесней коры.
Спорь! За какую, открой, изменил нам обиду? Но если
Жалобы ложны твои, тем справедливей моя.
Наша какая вина не велит тебе прежним остаться?
Или вменяешь ты нам наше несчастье в вину?
Если ты мне ничем не помог — ни советом, ни делом,
Хоть бы прислал письмо, два бы словечка черкнул!
Где там! Верю с трудом, но ходит молва, что и словом
Только чернишь ты меня, падшего злобно клеймишь.
Что, безумный, творишь! А вдруг отвернется Фортуна?

Сам ты себя лишил права на слезы друзей!
Непостоянство свое скрывать не хочет богиня;
Глянь — на вертящийся круг встала нетвердой ногой.
Легкая, словно листок, она ненадежна, как ветер,
Равен, бесчестный, с ней легкостью ты лишь один.
Все, что людям дано, как на тонкой подвешено нити:
Случай нежданный, глядишь, мощную силу сломил.
Кто на земле не слыхал о богатствах и роскоши Креза?
Но, как подачку, жизнь принял он в дар от врага.
Тот, кто в страхе держал под всесильной рукой Сиракузы,
Низким кормясь ремеслом, впроголодь, сверженный, жил.
Кто Великого был сильней? Но голосом тихим
Помощи, робкий беглец, он у клиента просил.
Муж, пред которым вчера склонялись, покорствуя, земли,
В тесном жилье бедняка нищим из нищих стоял.
Славный триумфом двойным — над кимврами и над Югуртой —
Тот, в чье консульство Рим праздновал столько побед,
Марий лежал в грязи, укрывая в болотной осоке
Мужу такому никак не подобавший позор.
Все начинанья людей — игрушка божественной власти;
Час течет — но от нас скрыто, чем кончится он.
Если бы кто мне сказал: «Жить ты будешь на водах Евксина,
Вечно страшась, что гет ранит стрелою тебя», —
«Что ты! Испей, — ответил бы я, — очистительных соков,
Сколько их могут родить всей Антикиры луга!»

Все же я здесь, и, хотя б остерегся стрел ядовитых,
Пущенных смертной рукой, — стрел божества не уйти.
Ты же в страхе живи и радостью не похваляйся:
Только сказал — и она вмиг обернулась бедой.

4. Сексту Помпею

Столько южных туч не накопит день ни единый,
Чтоб непрерывным вода с неба потоком лилась.
Места нет, бесплодного столь, чтобы с чертополохом
Не произрос на нем и благодатный побег,
Зло никогда не создаст судьба таким беспросветным,
Чтобы и радость порой горе смягчить не могла.
Вот я отчизны лишен и родных, обломок крушенья,
Пригнанный волей волн к берегу гетской земли, —
Но довелось и мне на челе расправить морщины
И позабыть хоть на час неблагосклонность судьбы.
Было: когда, одинок, я по желтому брел лукоморью,
Слышен стал за спиной словно бы шорох крыла.
Я оглянулся: глаз ничего не видит живого,
Но уловило в тиши ухо такие слова:
«Вот я, Молва, прихожу, одолев воздушной стезею
Неизмеримую даль, с радостной вестью к тебе.
Счастьем чреват наступающий год, ибо консулом станет
Секст Помпей — из друзей самый тебе дорогой».
Молвила и унеслась богиня — веселье и радость,
Как и Понтийской земле, всем подарить племенам.
Мне же, едва печаль отступила пред светом надежды,
Стал этот гиблый край словно не так уж суров.
Только, Двуликий, дверь распахнешь ты для долгого года —
И пред твоим январем хмурый отступит декабрь,-
Высшей чести знак, багряница оденет Помпея,
Чтобы почетный долг был им уплачен сполна.
Я словно вижу: толпой переполнен дом до отказа,
Тесно в прихожей; иным в давке намяли бока;
Первым долгом путь ты держишь в Тарпейские храмы —
И преклонили слух боги к обетам твоим.
Вижу, как снег, белы, фалерийского луга питомцы,
Клонят послушно быки выю под верный топор.
Всех ты равно почитаешь богов, но Юпитер и Цезарь —
Милости этих двоих молишь ты прежде всего.
В курию входишь. Сенат по обычаю созван, и ловят
Каждое слово твое с жадным вниманьем отцы.
Речью когда ты их слух ублажил, когда увенчался,
Как подобает, благим предуказанием день
И благодарствие ты вознес всевышним, а с ними
Цезарю (он и впредь это заслужит не раз), —
Тут, во главе отцов, к своему ты прошествуешь дому —
Только вместит ли дом всех, кто спешит на поклон?
Горе! И в этой толпе меня в тот час не увидят —
Мне не дано усладить зрелищем этим глаза.
Что ж! Не зеницами глаз, очами души нагляжусь я:
Консула лик своего как не увидеть душе!
Боги бы дали, чтоб ты наше имя хоть мельком припомнил
И проронил: «Увы! как ему там, бедняку?»
А уж дойдут до меня такие слова, я признаю:
Менее тяжким теперь стало изгнание нам.

5. Сексту Помпею

В путь, двустишья, в путь! На суд изощренного слуха
Наши несите слова — будет им консул внимать.
Долог путь, и шагать по нему не на равных стопах вам,
Зимнее время стоит, в снежном покрове земля.
Фракию вам пересечь студеную, в тучи ушедший
Гем, да еще одолеть вод ионических ширь.
Все ж на десятый день, не поздней, вы в Город державный
Вступите, даже когда б странствовали не спеша.
В Рим войдя, направьтесь тотчас к Помпееву дому —
К форуму Августа он ближе всех прочих стоит.
Спросит ли кто в толпе, как ведется, откуда и кто вы,
Лучше назваться бы вам именем ложным в ответ.
Пусть, как думать хочу, и открыться ничуть не опасно,
Только надежней обман убережет от беды.
Вот вы дошли наконец до порога — но просто ли будет
С консулом свидеться вам с глазу на глаз без помех?
Или он, в кресле воссев узорном, кости слоновой,
Правит, блюдя закон, между квиритами суд,
Или под сенью копья с торгов откупа раздает он,
Зорко следя, чтоб ущерб Городу не потерпеть.
Или дела, какие решать только консул достоин,
Он вершит средь отцов, созванных в Юлиев храм.
Или с приветом спешит он к Августу с сыном и просит
Их наставленья в делах, мало знакомых пока.
Если останется час — он Германику Цезарю отдан,
Чтимому выше всех после великих богов.
Только на отдых склонясь после стольких дел, дружелюбно
Руку протянет он вам, спросит, быть может, о том,
Как я на свете живу, родитель ваш, и на это
Я вам такие слова препоручаю сказать:
«Жив он и помнит всегда, что жизнью, которую кроткий
Цезарь ему подарил, ныне обязан тебе.
Он неустанно твердит, что к месту изгнанья дорогу
В варварских ты краях обезопасил ему:
Теплой крови его если меч не отведал бистонский,
Статься тому не дала только забота твоя;
Что одарил ты его всем потребным для пропитанья,
Чтобы в пути своего он не растратил добра.
А в благодарность за все, чем одолжен тобой, он клянется
Быть твоим рабом до истечения дней.
Прежде сени дерев лишатся горные склоны,
Морем не станут летать на парусах корабли,
Или к истокам вспять побегут многоводные реки,
Чем истощится, поверь, в нем благодарность тебе».
Молвив, просите его, чтоб берег он данный однажды
Дар. Эта просьба моя — вашего странствия цель.

6. Бруту

Брут, читай письмо, из такого пришедшее места,
Где бы Назону никак ты не желал проживать.
Ты не желал, но желала судьба на горе поэту:
Воля ее, увы, весче молений твоих.
В Скифии мной прожита пятилетняя олимпиада,
Новым пяти годам время отсчет повело.
Все на своем Фортуна стоит в упрямом коварстве,
Нам, отвергая обет, вечно препоны чинит.
Был ты, Ма́ксим, готов, рода Фабиев гордость и слава,
К Августу богу воззвать в истой мольбе обо мне:
Умер ты, слов не сказав, и, все мне кажется, Максим
Умер ты из-за меня (точно я стою того!)
О вызволенье просить никого теперь не посмею,
Самая помощь, увы, смертью твоей сражена.
Август клонился уже простить вину заблужденья:
Мир он покинул земной, с ним и надежда ушла.
Издалека, мой Брут, я о нем, небожителе новом,
Песнь, какую сумел, вам на прочтенье послал.
Благочестивый порыв да послужит ко благу: положит
Бедам предел и смягчит дома священного гнев.
Брут, поклясться могу, что небо ты молишь о том же,
По безошибочным мной признакам узнанный друг!
С искренней пусть ты и раньше ко мне любовью тянулся,
Но в мой превратный час эта окрепла любовь.
Видел бы кто, как с моими твои сливаются слезы,
Верно решил бы, что нас кара постигла двоих.
Ты по природе, Брут, сострадателен, и ни единый
Сердцем, добрей твоего, не наделен человек,
Кто речей твоих мощь не узнал, едва ли поверит,
Как смертоносно разишь в битвах на форуме ты.
Чудом в одной груди ужились два враждующих свойства:
Мягкость перед мольбой и нетерпимость к вине.
Если ты взял на себя защиту строгого права,
Каждое слово твое словно бы яд напитал.
Пусть на себе изведает враг твой яростный натиск,
Всю остроту языка, меткость язвительных стрел.
Так умеешь ты их отточить — никто не представит,
Что по природе души кроток ты и незлобив.
А разглядишь, что судьбой человек обижен безвинно,
Всякую женщину тут ты превзойдешь добротой.
Это особенно я ощутил, когда близкие стали
Даже знакомство со мной наперебой отрицать.
Тех я забыл, но вас, дорогие, вовек не забуду,
Вас, кто заботой своей бедствие мне облегчил.
Раньше Истр (слишком близкий к нам) от Евксинского моря
Бег направит назад к дальним истокам своим;
Раньше, словно узрев Фиестово пиршество, Солнце
Вспять колесницу свою к водам Зари повернет,
Нежели кто-то из вас, о моем горевавших изгнанье,
Скажет, что я друзей, неблагодарный, забыл.

7. Весталису

Присланный ныне к нам, на берег Евксина, Весталис,
Здесь, под Полярной звездой, римский закон утвердить,
Сам ты узнал, каков этот край, где меня поселили,
И справедливость моих жалоб везде подтвердишь.
Юный внук альпийских царей! Если ты мой свидетель,
Веру скорей обретет наша неложная речь.
Видел и ты, как в лед застывает Понт на морозе,
Как без кувшина вино форму кувшина хранит.
Видел, как груженый воз с воловьей упряжкой по Истру —
Посуху стрежнем реки гонит отважный язиг.
Знаешь и то: в кривом острие здесь яд посылают,
Чтобы, вонзаясь, стрела смертью грозила вдвойне.
(Только об этой беде ты издали знай: самолично
Не довелось бы тебе с нею спознаться в бою!)
«Первый метатель копья манипула первого» — этим
Званьем недавно тебя воинский труд увенчал.
И означает оно немалый почет — но достойна
Трижды славнейших наград ратная доблесть твоя.
Помнит Дунай, как сильной рукой ты в пурпур недавно
Воды окрасил его, с гетскою кровью смешав.
Помнит мятежный Эгисс, как его усмирил ты — и ложен
Был тот смелый расчет на неприступность горы:
За облака вознесен, не так в оружии город
Видел надежный оплот, как в положенье своем.

Дерзкий враг отобрал Эгисс у царя ситонийцев
И, отобрав, держал взятое в цепких руках;
Но по реке на судах пришел Вителлий и грозно
Против гетских рядов выстроил свой легион.
И у тебя, достойнейший внук благородного Донна,

Жажда зажглась в груди ринуться в сечу мужей.
Издалека приметный для глаз сверканьем доспехов,
Не пожелал ты скрыть храбрость свою хоть на миг;
Шел напролом, одолев и булат, и гордую кручу,
Шел сквозь частый град падавших с выси камней.
И не явились тебе помехой дротиков стаи,
Черные тучи стрел с кровью змеи в остриях.
В шлеме тростинки торчат, многоцветными перьями вея,
Негде в разбитый щит новой вонзиться стреле.
Он и от прежних тебя не укрыл. Но с думой о славе

Боль пламенеющих ран ты не хотел замечать.
Так, мы помним, Аякс против Гектора бешено бился,
Факелоносцев разил — и отстоял корабли!
Грудь на грудь пошли. Скрестили мечи в рукопашной.
Время железу решить яростной битвы исход.
Что ты в бою тогда совершил, обо всем не поведать,
Скольких убил врагов, как и кого одолел:
Ты бы считал и не счел те груды порубленных гетов,
Всех, кого попирал в битве победной стопой.
Младшие брали пример со старшего: в сечу кидались,
Много приняли ран, подвигов много свершив.
Ты же настолько всех превзошел отвагой, насколько
Самых ретивых коней в беге обгонит Пегас.
Вновь покорен Эгисс, и, подвига верный свидетель,
Стих мой векам передаст славу, Весталис, твою.

8. Суиллию

Долго, ученейший муж, не слал ты мне вести, Суиллий,
Но запоздалому все ж рад я письму твоему:
В нем обещаешь ты нам, что помощь подашь, если вышних
Благочестивой мольбой к милости можно склонить.
Пусть не успеешь ни в чем, я в долгу у душевного друга,
Ибо в заслугу зачту эту готовность помочь.
Только б на долгий срок твоего достало порыва,
Не охладили б его вечные беды мои.
Тесная связь родства (да продлится она нерушимо!)
Мне как будто дает право на дружбу твою.
Та, что тебе женой, для меня как дочка родная,
Та, что женою мне, зятем тебя назвала.
Горе! Ужель, прочитав эти строки, лицо покривишь ты
И устыдишься признать наше с тобою родство?
Только в толк не возьму, чего здесь можно стыдиться, —
Разве того, что на нас счастье не хочет смотреть?
Станешь ли ты выверять родословную нашу, увидишь:
Всадниками искони прадеды были мои.
Ну а захочешь узнать о нравах моих, убедишься:

Нет на мне пятна, кроме оплошности той.
Если надеешься впрямь что-то выпросить нам у бессмертных,
Ты обратись к божеству голосом истой мольбы.
Юноша Цезарь — твой бог! Его склони к милосердью!
Этот алтарь ты чтишь, знаю, превыше других.
Цезарь молящим не даст возносить напрасно молитву
Пред алтарем. Ищи помощи здесь для меня.
Благоприятное пусть оттуда дойдет дуновенье,
И затонувший челн вмиг из пучины всплывет.
Я на высоком огне воскурю торжественный ладан,
Буду свидетелем я силы всевластных богов.
Камня паросского храм я тебе не воздвигну, Германик, —
Средства мои подточил горький судьбы поворот.
Пусть тебе города, процветая, храмы возводят —
Благодарит Назон тем, что имеет, — стихом.

Знаю, скуден мой дар, я малым плачу за большое,
За возрожденную жизнь только слова приношу.
Но кто лучшее дал, что мог, свою благодарность
Этим сполна изъявил — тщетной не будет она.
Ладан, в горсти бедняком принесенный, не меньше угоден,
Нежели тот, что богач чашами сыплет в огонь.
Агнец молочный и бык, растучневший на травах Фалерий,
Оба Тарпейский алтарь кровью своей оросят,
Впрочем, властитель порой из услуг наиболее ценит
Ту, что окажет ему, песни слагая, поэт.

Песня деянья твои широко прославит по свету,
Песня в смене веков славе померкнуть не даст.
Песнями доблесть жива; через них далеким потомкам,
Тленья избегнув, она весть о себе подает.
Старость все сокрушит, растлит и железо и камень,
Сила не может ничья времени силу сломить.
Но письмена живут. По ним Агамемнона знаем,
Знаем и тех, кто пошел с ним или против него.
Кто бы без песни знал о дерзких семи ратоборцах —
Как они в Фивы пришли, что их постигло потом?

Да и богов творит, если молвить дозволено, песня:
Все их величье мертво без воспевающих уст.
Знаем: Хаос был, изначальной природы громада, —
Был, и распался, и стал сонмом своих же частей.
Знаем: дерзнувших достичь небесной державы гигантов

В Стикс каратель низверг, грянув из тучи огнем.
Знаем: бессмертье дала победа над индами Вакху;
Знаем: Эхалию взяв, стал олимпийцем Алкид.
Если, о Цезарь, твой дед вознесен за свою добродетель
В небо звездой, то и здесь праздною песнь не была.
Пусть же, если есть в нашем гении жизни толика,
Пусть, Германик, тебе отдана будет она.
Сам поэт, отвергать ты не станешь услуги поэта
И по достоинству их можешь ты сам оценить.
Если бы имя тебя не призвало к делам высочайшим,

Стал бы ты, как обещал, славой и гордостью муз.
Ты нам не песню давать предпочел — но предметы для песни:
Вовсе расстаться с ней разве ты можешь, поэт?
То сраженье ведешь, то слова под размер подбираешь,
Что для другого труд, стало досугом твоим.

И, как привержен равно Аполлон кифаре и луку —
Ту ли, другую ль струну тут же готов натянуть, —
Так и в поэзии ты преуспел, и в искусстве правленья,
С Музой в сердце твоем рядом Юпитер живет.
Но коль скоро и нам испить дозволено влаги
Той, что забила ключом из-под копыта коня, —
Пусть мне поможет она предаться единому делу,
Вместе святыне служить, общей и мне и тебе.
Край покинуть пора, слишком близкий к диким кораллам,
В шкуры одетым, от вас, лютые геты, уйти!

Если нельзя в отчизну вернуть, пусть изгнаннику место
Ближе к Риму дадут и к авзонийским лугам —
Место, откуда б Назон героя подвигам новым
Незапоздалую мог песнями дань приносить.
А чтоб моя молитва дошла, ты тоже, Суиллий,

Бога проси за того, кто тебе чуть ли не тесть.

9. Грецину

Не откуда бы рад — откуда позволено, с Понта
Ныне Грецину Назон слово приветствия шлет.
Волей богов дошло бы оно в то первое утро,
Как понесут пред тобой фасции — дважды по шесть!
Раз уж взойдешь без меня ты консулом на Капитолий,
Раз в толпе друзей я не предстану тебе,
Пусть в положенный день от лица своего господина
Выскажут эти стихи все, что он хочет сказать.
Если бы я родился под счастливой звездою и если б
Шло мое колесо не на разбитой оси, —
Долг приветствия, тот, что сейчас письмо выполняет,
Сам я мог бы тогда выполнить словом живым;
И, поздравляя, к словам добавил бы я поцелуи,
Видя в почете твоем равный почет для себя.

Так, наверно, в тот день загордился бы я, что едва ли
Дом бы нашелся вместить чванную радость мою.
Шествуешь ты, окружен священным сонмом сената,
Я же, всадник, иду, консула опередив!
Но, хоть и рад бы стоять к тебе поближе, я счастлив,

Что бок о бок с тобой места для всадника нет.
В давке пускай оттеснили б меня — я и тут не жалел бы:
Что многолюдна толпа, был бы доволен вдвойне.
С радостью я бы смотрел, как все прибывает народу,
Как далеко идти этим бессчетным рядам.

Жадно, как зритель простой, я все пожирал бы глазами,
Вплоть до одежды, поверь, до багряницы твоей.
Стал бы разгадывать я рисунки на кресле курульном,
Знаки, что вывел резец по нумидийской кости.
А уж когда возвели бы тебя к Тарпейским высотам

И пролилась бы кровь жертвы твоей на алтарь,
Вместе тогда б и моей благодарственной тайной молитве
Внял обитающий там — в сердце святилища — бог!
Я бы не на алтаре возжег ему ладан, а в сердце,
Трижды, четырежды рад власти почетной твоей.
Там бы стоял и я средь твоих приверженцев верных,
Если бы милость судеб в Рим возвратила меня,
Зрелище то, которым теперь я мысленно тешусь,
Было б тогда для меня зримой усладой очей.
Иначе суд божества решил — справедливый, наверно:

Кару приняв, к чему нашу вину отрицать?
Дух, однако, избег изгнанья — я взором духовным
Праздничный твой наряд, фасции вижу твои.
Вижу мысленно я, как вершишь ты суд всенародно,
В тайных советах твоих мысленно рядом сижу.

Вижу, доходы сдаешь с торгов на все пятилетье —
Их наперед оценив честно и правильно сам.
Вот, единственно лишь о народной пользе ревнуя,
Речью искусной своей ты покоряешь сенат.
Вот, воздавая богам от Цезарей благодаренье,
Жертвенных тучных быков белые выи разишь.
А завершив мольбы о важнейшем, попросишь, быть может,
Чтобы гнев положил Цезарь на милость ко мне.
Пусть разгорится огонь под жертвой высоко и ярко
В добрый знак, что твой принят богами призыв.
Хватит сетовать нам! В одиночестве, как лишь возможно,
Консульства я твоего славу отпраздную здесь.
Ждет нас радость к тому ж и вторая, первой не меньше:
В почестях этих тебе станет преемником брат.
Пусть полномочья твои, Грецин, с декабрем истекают,

В первый январский день примет правление Флакк.
В преданной вашей любви обоюдно вы будете рады:
Братним фасциям ты, он же взаимно твоим.
Дважды консулом брат и сам ты консулом дважды
Будешь — так осенит слава двойная ваш дом.

Но, хоть безмерна она и хотя воскормленник Марса
Власти не знает Рим выше, чем консула власть,
Эту умножит честь величье подателя чести:
Ценен дар стократ, если даритель велик.
А потому процветать всегда вам — Грецину и Флакку, —

Вам, кого так отличил Цезарь высоким судом.
В час же, когда божество от важнейших забот отдыхает,
Ваши с моими мольбы соедините, друзья!
И, если ветром дохнёт другим, ослабьте канаты,
Чтоб из стигийских вод выплыла наша ладья.

В этом году здесь начальствовал Флакк, и в его управленье
Берег истрийский забыл грозы и беды свои.
В мире держал он, Грецин, племена беспокойных мисийцев,
Гетский лук устрашил верным двуострым мечом.
Тресмий, взятый врагом, возвратил он доблестью быстрой,

В русло Дуная пролив варварской крови поток.
Ты у брата спроси, каково оно, скифское небо,
И почему, узнай, страшен немирный сосед,
Правда ль, что желчью змеи пернатые смазаны стрелы,
Что человечью кровь мерзостно льют на алтарь.
Лгу ли я или впрямь застывает Понт на морозе,
И одевает зима море на югеры льдом.
Скажет — и ты спроси, какова моя слава в народе,
Как провожу, узнай, бедствия горькие дни.
Тут неприязни ко мне не питают — да и за что бы?

Пусть изменила судьба, не изменил я себе.
Тот же душевный покой, который во мне одобрял ты,
Ту же стыдливость мои запечатлели черты.
Да, таков я и здесь, в стране, где силу оружья
Учит варвар-сосед выше закона ценить.
Женщину, мужа ль, дитя — никого за все эти годы
Я никогда и ничем здесь не обидел, Грецин.
Вот потому и пригрели меня в несчастье томиты
(В чем поклянусь, увы, этой чужою землей).
Видя желанье мое, и они мне желают уехать,

А для себя не хотят близкой разлуки со мной.
Верь иль не верь, но издан указ — и на воске начертан! —
Коим, воздав нам хвалу, сняли налоги с меня!
И хоть не очень к лицу несчастному слава такая,
Все города окрест тем же почтили меня.

Как благочестен я, знает город, меня приютивший:
Видит, что в доме алтарь Цезарю я посвятил.
Рядом и сын стоит, и супруга, верховная жрица, —
Новому божеству равные два божества.
Чтобы единой семью сохранить, я поставил и внуков:
Рядом с отцом один, с бабкою рядом другой.
Им в рассветный час, только день на востоке забрезжит,
Я со словами мольбы ладан обильный курю.
Рвенью весь моему Понтийский берег свидетель:
Всех опроси — ничего здесь я не присочинил.
Знают на Понте и то: день рожденья нового бога
Щедро, насколько могу, праздную играми я.
Всем заезжим гостям известно мое благочестье,
Кто бы ни прибыл к нам из Пропонтиды сюда.
Верно, наслышан о нем и Флакк, под чьим управленьем
Западная сторона Понта недавно была.
Больше б хотелось давать, да богатство мое оскудело —
Но и от скудного дар радостно я приношу.
Рим отсюда далек — это делаю не напоказ я, —
Благочестивый мой долг рад исполнять в тишине.
Все ж и до Цезаря слух дойдет: по широкому свету
Что бы ни делалось, все ведомо будет ему.
Ты же, к богам вознесшийся бог, ты знаешь и видишь,
Цезарь! Отныне земля взорам открыта твоим.
Там, под сводом крутым, среди созвездий ты слышишь
Эти мольбы, что к тебе робко возносит поэт.
Может быть, наши стихи о святом небожителе новом,
Те, что послал я в Рим, тоже дошли до тебя.
Верю: твое божество они преклонят к милосердью —
Ведь не напрасно тебя в Риме отцом нарекли.

10. Альбиновану

Вот и шестую весну среди гетов, в шкуры одетых,
У киммерийских границ выпало мне отбывать…
Разве сравнится кремень, сравнится разве железо
С твердым закалом моим, Альбинован дорогой?
Капля камень долбит, кольцо истончится на пальце,
Сточит свое лезвие, в землю врезаясь, лемех.
Только со мной одним не расправилось жадное время,
Твердостью вынудил я самую смерть отступить.
Ставят Улисса в пример: как стойко сносил он страданья,
Прихотью бурь по морям два пятилетья гоним.
Все же не сплошь донимал его рок чередою лишений,
Видел скиталец порой даже и светлые дни.
Был ли тяжел шестилетний плен у прекрасной Калипсо,
Смертному плохо ль делить ложе с богиней морской?
Он, отгостив, получил от Эола ветры в подарок —
Чтобы ему в паруса только попутный дышал.
Худо ли было внимать чудесному девичью пенью,
И, полагаю, ничуть лотос на вкус не горчил.
Мне предложите сок, дающий забвенье отчизны,
Жизни несколько лет отдал бы я за него!
И лестригонов нельзя с лихими сравнить племенами,
Чью изгибами Истр пересекает страну.
Лютый едва ли Циклоп превзошел бы зверством Пиакха,
Нам же один ли Пиакх дикой расправой грозит!
Воют неистово псы у чресел чудовищной Скиллы —
Но гениохский пират для морехода страшней.
Трижды воду хлебнет и трижды извергнет Харибда,
Но не равняйте ее с грозной ахейской ордой.
Хоть и вольготней ордам по правому рыскать поморью,
Все же и Левый Понт не безопасен от них.
Здесь бестравная степь, а стрелы отравлены ядом,
Здесь пешеходный путь по морю стелет зима,
И, где вчера весло дорогу в волнах пролагало,
Завтра, лодку презрев, посуху путник пройдет.
Кто приезжал от вас, говорил нам: «В Риме не верят!» —
Как же такое сносить, что и представить нельзя?
Все-таки верь, и я разъясню, почему на морозе
Затвердевает зимой моря Сарматского гладь.
Ближе других от нас то созвездие, что колесницей
В небе стоит, и оно сильную стужу несет.
В путь отсель вылетает Борей: для него этот берег —
Дом, и в окрестных краях он набирается сил.
Нот же дышит теплом от противного полюса: к нам он
Если порой долетит, то ослабев по пути.
Замкнут вдобавок Понт, а рек принимает немало,
И разжижают они крепость соленой воды.
Лик впадает в него, Гипанис, Калес и Сангарий,
Пений и Галис — река в водоворотах сплошных.
Рвутся Парфений к нему и Кинапс, грохочущий камнем,
И никому быстротой не уступающий Тир;
Рвешься и ты, Фермодонт, облюбованный воинством женщин,
Фасис, куда поход в древности грек устремил;
Ты, Дирапс, ясноструйный поток, вдвоем с Борисфеном,
И молчаливый Меланф, тихо вершащий свой путь;
Дале река, что две разделив земли — Азиатский
Край и Кадма сестру, — мирно меж ними течет;
Всех потоков не счесть, и в этом ряду величайший
Ты, что и с Нилом самим мог бы поспорить — Дунай!
Прибыль чрезмерная вод развращает избытком стихию,
Морю она не дает прежнюю силу сберечь;
Даже и с виду оно, как лужа, как сонная заводь, —
Синий размытый цвет еле на нем углядишь.
Пресная сверху плывет вода, морской она легче,
Примесь соли дала той дополнительный вес.
Спросят меня: к чему растолковывать это Педону,
Сведенья наши зачем в мерах стиха излагать?
«Время, — скажу, — я тем обманул, утешил заботу,
Значит, последний час не бесполезно протек.
Меньше, покуда писал, томился я болью привычной,
Кажется, вовсе забыл, что среди гетов живу».
Ты же, звучным стихом прославляя деянья Тесея, —
Не сомневаюсь я — свой этим возвысив предмет,
Сам с героя берешь пример: ведь и в ясность, и в бурю
Он, одинаково тверд, преданность другу хранил.
В подвигах пусть он велик и пусть великим предстал он
В песне, которую ты создал достойной его, —
Все же было и в нем подражанью доступное свойство.
В верности каждый бы мог новым Тесеем предстать.
Вас не зовут крушить мечом и дубиной злодеев,
Из-за которых не мог путник по Истму пройти.
Щедро дарить любовь при желанье не трудное дело:
Подвиг ли это, скажи, верность сберечь в чистоте?
Но не подумай, Педон, — ты-то дружбу хранишь неизменно —
Будто тебе в укор сказаны эти слова.

11. Галлиону

Эта бы нам не простилась вина, когда бы ни разу
Не помянул я в стихах имя твое, Галлион!
Я не забыл, как небесным копьем нанесенные раны
Ты безбоязненно мне влагою слез омывал.
О, когда бы тебе, узнавшему горечь разлуки
С отнятым другом, не знать больше ни слез, ни утрат!
Не пожелали того жестокие боги и мужа
Не посчитали грехом с верной женой разлучить.
С вестью о горе твоем письмо получил я недавно
И безудержные лил слезы, читая, на воск.
Но не решусь утешать того, кто меня превосходит
Мудростью, и повторять, что говорилось не раз.
Верится, скорбь твоя улеглась: когда не рассудок,
Время успело ее, тихо скользя, приглушить.
Письма, покуда несли и весть и ответ, пересекли
Столько земель и морей — смотришь, и год пролетел.
Вовремя нам утешенья нужны, когда неуемно
Горе в груди кипит, молит о помощи боль;
Если же в беге дней залечилась душевная рана,
Тронув не в пору, ее только лишь разбередишь.
Да и, возможно (и пусть пророческой станет догадка),
Счастье давно ты нашел в новом супружестве, друг!

12. Тутикану

Что на страницах моих ни разу ты не упомянут,
В этом, друг, вини трудное имя свое:
Первым бы ты среди всех такой удостоился чести —
Если и вправду честь в нашем стихе прозвучать.
Строгий закон стопы и твое злополучное имя
Доступ закрыли тебе в мой элегический лад.
Стыдно мне имя делить и одним обрубком закончить
Длинный стих, а вторым стих усеченный начать;
Стыдно имя твое, долгий слог заменивши коротким,
В меру стиха уложить: стал бы Тути́каном ты.
Или же слог сократить не первый, а третий: насильно
В Тутикана́ превратив, дать тебе место в стихе;
Или же краткий второй удлинить: три долгие кряду
Могут лечь в строку, не нарушая размер.
Имя осмелься я так исказить, заслуженно на смех
Поднят я был бы людьми и полоумным прослыл.
Вот оправданье, зачем тебя не спешил я отметить,
Но возместить с лихвой долг мой готова любовь:
Песню тебе я пошлю, означив ясной приметой,
Другу, которого знал чуть не с мальчишеских лет
И через всю череду годов, прожи́тых бок о бок,
Я, как брата брат, преданным сердцем любил.
Сверстник мой, поощрял ты меня, как добрый вожатай,
Только я робкой рукой новые взял повода.
Часто свои выправлял я стихи по твоим наставленьям,
Часто и ты у себя черкал, доверясь моим,
В дни, когда, ученик Пиэрид, ты слагал «Феакиду»,
Песнь, достойную стать хоть с меонийскою в ряд.
Это согласье и лад мы с юности нашей кудрявой
И до седых волос, не расшатав, пронесли.
Все еще ты не растроган ничуть? Значит, грудь оковал ты
В стойкий булет, в адамант несокрушимый одел.
Только скорее мороз да война в этих землях иссякнут
(То, чем гостя Понт не устает привечать),
Зноем дохнет Борей или Нот леденящею стужей,
И милосердней ко мне станет скорее судьба,
Нежели ты охладеешь душой к усталому другу,
Круг его тяжких бед этой тягчайшей замкнув.
К нам преклони богов, на того всех верней положившись,
Чьим попеченьем всегда твой возрастает почет,
И не оставив забот о сосланном, ветру надежды
Утлый мой корабль не позволяй покидать.
Спросишь: а что поручу? Хоть умри, сказать не умею
(Если тому, кто мертв, можно еще умереть).
Не приложу ума… Что начать, чего пожелать бы?
Что, гадаю, пойдет в пользу, а что навредит?
В горе прежде всего изменяет нам ясность рассудка:
Счастье ушло, а вослед благоразумье бежит.
Сам разведай, прошу, чем хоть сколько-то можно помочь мне,
Брод любой отыщи, только сбылась бы мольба.

13. Кару

Кар! Привет мой тебе, кого я к друзьям причисляю
Без колебанья и кто назван не зря Дорогим!
Чей и откуда привет, тебе приметою будет
Строй моего стиха, песни звучанье моей.
Пусть не слишком она поражает, зато необычна,
Лучше ли, хуже ль иных, а не сокроешь: моя!
Так и с тобой: убери заголовок страницы, ужели
Я не смогу распознать произведенье твое?
Сколько угодно стихов разложи — накопил я немало
Разных примет и по ним сразу твои отличу.
Выдаст создателя мощь, достойная впрямь Геркулеса, —
Пел ты героя и стал силой подобен ему.
Ну, а Муза моя, если чем особливо приметна,
То отличают, боюсь, только изъяны ее.
Столь же укрыться от глаз мешало Терситу уродство,
Сколь красотою всегда взоры Нирей привлекал.
Но не дивись, что стихи с изъянами: пишет их ныне,
Чуть ли не гетом став, сосланный римский поэт.
Даже я — стыдно сказать! — написал посланье по-гетски,
В наш уложив размер варвара трудную речь.
Можешь поздравить, стихи понравились; дикие геты
Стали поэтом меня с этой поры величать.
Спросишь, каков предмет? Похвали: я Цезаря славил.
В новом деле меня сам он, наш бог, поддержал.
Август-отец, я учил, был смертен телом, но жив он
Как божество и от нас в дом свой небесный ушел.
Доблестью равен отцу, я учил, кто, послушен призыву,
Принял власти бразды, им отклоненной не раз;
Вестой чистых матрон я Ливию нашу восславил:
Мужу ли духом она, сыну ль равна — кто решит?
Пел и юношей двух, родителю ставших опорой,
Дать успевших в бою доблести верный залог.
Только прочел я стихи, не родной напетые Музой,
Только нижний конец свитка рукою зажал —
Каждый, гляжу, закачал головой и полным колчаном,
В гетских устах вскипел ропот и долго не молк.
Кто-то в толпе сказал: «Если так ты о Цезаре пишешь,
Должен бы Цезарь тебя властью своей воротить».
Кто-то сказал, но меня, мой Кар, изгнанником видит
Вот и шестая зима возле оси ледяной.
Проку нет в стихах. Стихи навредили когда-то,
Ссылки горькой моей первопричиной они!
Общим для нас двоих заклинаю делом священным,
Дружбой, которую ты не оскорбил никогда, —
Да закует врага в латинские цепи Германик,
Для вдохновений твоих новый доставив предмет,
Да расцветут его сыновья, надежда народа,
Да удостоишься ты, их воспитатель, хвалы —
Только сил не щади, моему помогай вызволенью:
Я обречен, если мне места не переменить!

14. Тутикану

Снова пишу я тебе, кому пенял уже в песне,
Что невозможно в размер имя твое уложить.
Но ничего письмом приятного я не открою,
Разве что все еще жив, хворь кое-как одолев.
Только здоровье тому не в утеху, кто молит последней
Милости: дайте скорей эти покинуть места!
Мне безразлично, куда, в какие направиться земли, —
Будет любая милей той, что простерлась вокруг.
Прямо в Сирты ладью или прямо в Харибду гоните —

Лишь бы в глаза не видать этой немилой страны.
Я бы с радостью Истр хоть на Стикс обменял, если есть он,
В глубях под Стиксом найди реки — сменяю на них.
Хуже, чем ниве сорняк, ненавистней, чем ласточке стужа,
Мне этот край, где гет марсолюбивый живет.
Через такие слова на меня в обиде томиты,
Снова народный гнев я навлекаю стихом.
Так вот и буду всегда попадать в беду из-за песен,
Будет всегда мне во вред неосмотрительный дар?
Пальцы б отсечь, чтобы бросить писать, но медлю зачем-то,

Снова, безумный, иду грудью на то же копье,
К тем же снова плыву берегам, в то гиблое море,
Где на подводный утес днище ладьи посадил?
Я не виновен ни в чем и чист перед вами, томиты,
Мне ваш край опостыл, вас же я, право, люблю.

Сколько ни разбирай мои многотрудные песни,
В них не найдешь строки с жалобой на горожан!
Жалуюсь на холода, на то, что набегов должны мы
Ждать отовсюду, что враг вечно в ворота стучит.
Ваши места, не людей справедливым стихом осудил я —
Вы же и сами подчас землю браните свою.
Вот же посмел тот пахарь-старик стихами поведать,
Что навлекла на себя ненависть Аскра не зря.
А ведь поэт говорил о стране, что его породила,
Аскра ж не стала в ответ гневом поэта казнить.
Родину кто сильнее любил, чем Улисс? А не он ли
Скудость родной земли в повести запечатлел?
Едким словом своим не край — авзонийские нравы
Скепсий клеймил и Рим требовал гневно к суду.
Ярый этот навет народ пропустил равнодушно,

Не повредил истцу неугомонный язык.
А на меня навлекли всенародный гнев кривотолки,
Новою наши стихи отяготили виной.
Столько бы счастья мне, насколько чист я душою!
Я никого никогда словом одним не задел.
Впрочем, будь я и впрямь черней иллирийского дегтя,
Преданных мне друзей кстати ли было б хулить?
В горькой моей судьбе вы меня обласкали, томиты,
Видно, у вас в крови эллинская доброта.
Даже родной Сульмон, родное племя пелигнов,
Не проявили б ко мне столько участья в беде.
Мне недавно у вас оказана честь, на какую
Благополучный гость вряд ли б рассчитывать мог.
Сняты налоги с меня! Кроме тех, кого по закону
Не облагают у вас, этим я взыскан один.
Сам не искал я, но в знак всенародного благоволенья
Мне на седые виски вы возложили венок.
Знайте: как Делос был гонимой угоден Латоне,
Остров единственный тот, давший скиталице сень, —
Так Томида для нас дорога́: в далеком изгнанье
Нам неизменно была доброй хозяйкой она.
Только дали бы ей небожители мирную долю,
Да от оси ледяной перенесли бы к теплу!

15. Сексту Помпею

Ежели кто на земле доселе об изгнанном помнит
И пожелает узнать, как поживает Назон,
Вот мой ответ: от Цезарей — жизнь, а от Секста Помпея
Счастье даруется мне: первый за ними он вслед.
Если решусь я обнять все мгновения горестной жизни,
То ни в едином из них я без него не живу.
Столько он добрых услуг оказал мне, сколько в пунийском
Яблоке под кожурой красных таится семян,
Сколько зерна в африканских полях, винограда — под Тмолом,
В Гибле — пчелиных даров, а в Сикионе — олив;
Вот признанье мое! скрепите печатью, квириты:
Где заявление есть, там и закон ни к чему.
Секст, считай и меня частицею отчих имений —
Малой частицею, пусть, но неизменно твоей.
Как тринакрийские нивы, как земли Филиппова царства,
Как прилегающий дом к храму, где царствует Марс,
Как в кампанийских полях именья, услада для взора,
Все, что наследовал ты, все, что за деньги купил, —
Так же принадлежу и я к твоему достоянью:
Можешь отныне сказать: «Мой и на Понте удел!»
Ах, как я бы хотел, чтоб этот удел злополучный
Было владельцу дано к лучшим полям перенесть!
Это — во власти богов, но и боги способны на милость,
Если почтишь их мольбой, как благочестием чтишь.
Ибо ведь трудно сказать, чему ты способствуешь боле —
Мой ли проступок раскрыть, мне ли в несчастье помочь?
Не потому я прошу, что в тебе сомневаюсь; но часто
И по теченью реки весла ускорят ладью.
Я и стыжусь и страшусь, что, припав к тебе снова и снова,
Все докучаю тебе однообразием просьб.
Только как же мне быть? Так властвует сердцем желанье,
Что извинишь ты меня, мой снисходительный друг.
Часто хотел я писать о другом, а сбивался на то же:
Каждая буква моя в строй становилась сама.
Впрочем, добьешься ли ты благодарности, добрый ходатай,
Или же злая судьба здесь мне велит умереть,
Вечно услуги твои пребудут для нас незабвенны,
Вечно я буду твоим слыть в припонтийской земле.
Если же Муза моя из гетского вырвется края —
То разнесется моя в целой подсолнечной весть:
Ты мне — податель всех благ, блюститель всякого счастья,
Я — достоянье твое больше, чем купленный раб.

16. Завистнику

Злобный завистник, зачем ты терзаешь изгнанничьи песни?
Даже и смерть не страшна для вдохновенных певцов,
Тихая слава — и та за могилой становится громче,
А обо мне и живом не промолчала она —
В дни, когда жили и Марс и велеречивый Рабирий,
Звездный Альбинован и гомерический Макр;
Кар, который воспел Геркулеса в обиду Юноне,
Но не обиделась та, зятя в герое признав;
Нума с тонким умом, два Приска, достойные оба;
Лацию царскую песнь в дар преподнесший Север;
В равном стихе и неравном стихе одинаково сильный
И одинаково в них славу стяжавший Монтан;
И стихотворец, внушивший Улиссу ответ Пенелопе,
Плывшему в бурных волнах десять скитальческих лет;
Тот, чье имя Сабин, кто похищен был раннею смертью
От недописанных «Трезм», детища долгих трудов;
Ларг, в чьем имени ширь, подстать широте его дара,
К галльским следивший полям старца фригийского путь;
И с Камерином, певцом утратившей Гектора Трои,
Туск, Филлиды певец, славой обязанный ей;
Тот воспеватель морей многопарусных, коему, мнится,
Синие боги пучин сами размерили стих;
Тот, кто вещал про ливийскую брань и римские битвы,
Тот, кого Марием звать, легким в любых словесах;
Луп, воспевший возврат с Танталидом его Тиндариды,
И «Персеиду» свою с честью сложивший Тринакр;
И преложитель для нас меонийских стихов «Феакиды»,
И пиндарических струн лирник единственный, Руф;
И на высоком котурне Турраний с трагической Музой,
И в легкомысленный сокк Музу обувший Мелисс;
Варий и Гракх заставляли греметь жестоких тиранов,
Прокул ровной тропой шел Каллимаху вослед,
Пассер вернулся к лугам, где Титира давняя пажить,
Граттий ловчую снасть в руки охотнику дал;
Пел Фонтан о том, как наяд любили сатиры,
Вел Капелла слова в неравностопных стихах;
Было и много других, чьи песни ведомы миру, —
Долго было бы мне все называть имена,
А об иных говорить и права законного нету,
Ежели юный поэт не выступал еще в свет;
Лишь о тебе не могу промолчать, достойнейший Максим,
Римского форума страж, светоч парнасских богинь, —
Предки твои по отцу — Мессалы, по матери — Котты,
И сочетанием их дважды твой род именит.
Вот меж скольких певцов считался и я не последним:
Люди, читая меня, славили Музу мою.
Так перестань же терзать изгнанника, низкая Зависть,
Пепел костра моего черной рукой не тревожь!
Все потерял я, что в жизни имел, и только осталось
То, в чем муки мои, то, в чем чувствилище мук.
Нужно ли мертвую острую сталь вонзать в уже мертвое тело?
Право, и места в нем нет новую рану принять.

Овидий